Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Шепоток. Шелестящий по тёмным углам коридоров, дворцовых переходов. Еле касающийся губ. Неприметный для глаз. Кто б мог подумать, такое отчаяние великого князя!

Любовь к покойной супруге — этому здесь могут только улыбнуться. Где великому князю догадаться, что каждое его слово, каждое движение руки, складка на лице известны всем. А здесь...

Потерять сознание, узнав о смерти! Рухнуть на гроб без памяти, так что понадобилась помощь доктора Роджерсона. Отказаться от утешения самых близких. Не давать вынести тело в церковь. Бормотать без склада и лада. Доктор Роджерсон сам обратился к государыне за помощью: надо применить силу, приказ, что угодно, иначе великий князь может лишиться рассудка. Надо немедленно. И пусть императрица не колеблется — любые средства хороши, потому что впереди ещё отпевание, похороны, погребение: «Ну же, Мадам, вы всегда отличались завидным мужеством. А сейчас дело идёт не только о здоровье вашего сына — надо полагать, вам небезразлична судьба наследника престола? Разве не так?» Так.

   — Сын мой, я пришла не просто утешить вас.

   — Я не нуждаюсь в утешениях, тем более ваших, Мадам. Вы ненавидели покойную великую княгиню. Она чувствовала себя здесь одинокой и затравленной. Это ваш двор и его порядки не дали нам семейного счастья, а великой княгине самой возможности жить.

   — Вы не отдаёте себе отчёта в ваших словах, сын мой. Только это и позволяет мне простить вам ваш неуместный монолог.

   — Ах, вы ещё собираетесь меня прощать, Мадам! Меня! Вы лишили меня отца. Это по вашему приказу мой отец был задушен вашими фаворитами и клевретами.

   — Остановитесь, великий князь! Доктор Роджерсон прав, вы на грани помешательства и притом буйного. Как, впрочем, и ваш родитель.

   — Это значит, вы угрожаете мне таким же концом, который постиг внука Петра Великого, императора всероссийского Петра III? О, вы сумеете его организовать, ни минуты в этом не сомневаюсь. Но там вы рвались к власти, на которую ни по рождению, ни по праву не имели шансов. А здесь — чем помешала вам принцесса, чем?

   — Сын мой, я ничем не угрожаю вам. В вас говорит только одно буйное воображение. И вы забываете, что я была целиком на стороне вашего выбора. Это вы протянули руку Вильгельмине, а я от души порадовалась вашему союзу. Вы забыли, как много я говорила всем нашим иностранным гостям о её душевных качествах.

   — Вы забываете, Мадам, я далёк от вашего двора, и что именно вы изволите говорить вашим гостям, мне попросту неизвестно. Хотя, может быть, для начала вы и изображали довольную свекровь, зато потом... потом вы преследовали великую княгиню как фурия.

   — Только потому, что великая княгиня стала меняться, и вы сами эти перемены замечали. Месяц за месяцем великая княгиня становилась всё более нетерпимой, капризной и своевластной. Она могла игнорировать меня, замкнувшись в Павловске, но ведь она начала игнорировать и вас, своего супруга. Я ошибаюсь или преувеличиваю?

   — Вы дразнили великую княгиню своей бесконечной иронией, унижали своими замечаниями и доводили до исступления своей презрительной снисходительностью. Надо было быть ангелом во плоти, чтобы не измениться в таких условиях. Вы, только вы, Мадам, виноваты в этих страшных муках и в этой кончине. Вы хотели её смерти, потому что моя супруга была дорога мне, потому что она одна дарила мне покой и счастье. Свою ненависть к сыну вы перенесли на ни в чём не повинную юную женщину, такую прекрасную, так мечтавшую о счастье.

   — Хватит! Хватит, великий князь! Вы немедленно пройдёте со мной в мой кабинет, и я передам вам свидетельства подлинного отношения к вам покойной. Идёмте!

   — Какие ещё свидетельства? Что вы придумали, Мадам?

   — Придумала? Письма, написанные рукой вашей идеальной супруги, я придумала? Я не собиралась вам их показывать, но после всех глупостей, вами сказанных, вы заслужили того, чтобы ознакомиться с ними, и вы сделаете это.

   — Письма великой княгини? Я не собираюсь их читать. Откуда они у вас появились? Значит, пока я был около покойной, вы обыскали её личные покои? Вы осмелились...

   — Прекратите, великий князь! Вы и так зашли слишком далеко. Вы заслужили полного отрезвления. Нет, я не входила в личные покои великой княгини. Никто не обыскивал её бумаги. И вообще, как вы думаете, почему бы её рукой написанные письма оказались у неё неотправленными? Нет, великий князь, это письма к адресату, который... Конечно, я могла бы сказать — не озаботился должным образом их хранить. Но я не хочу лгать. Они попали в руки жены адресата, которая поступила с ними, как может поступить любая ревнивая женщина. А впрочем, пусть Василий принесёт мой бювар сюда. Переход в мои апартаменты вызовет у вас слишком резкое сопротивление.

   — Вы купили эти письма мадам, или вы их выманили?

   — Какое это имеет значение? Главное, что они существуют. Я передам их вам, а вы поступите так, как сочтёте необходимым. Для вашей мужской гордости и чувства собственного достоинства наследника российского престола. Василий сейчас будет здесь, а я оставляю вас вашему собственному суду и вашему чувству справедливости по отношению к вашей матери, если таковое у вас всё-таки проснётся. Я должна только оговорить, что письма попали ко мне непосредственно перед родами великой княгини. Читайте же, мой сын, читайте.

   — Ваше императорское высочество, бювар...

   — Да-да, положи на стол. Ступай. Ступай же!

   — Целый бювар писем? Её рука. Невероятно. Без адресата... Когда же она писала их?.. Когда могла успеть?.. Не иначе какие-нибудь пустяки. От скуки. Это, наверно, когда я оставлял её, задерживаясь на плацу. Ей не с кем было перемолвиться словом, и она придумывала поводы, чтобы рассеяться. Конечно же. И всё-таки...

«Мой дорогой, быть не может, что ввечеру нам не удастся даже прогулка в парке. Этот несносный дождь тому виной, хотя вчера все предсказывали отличную погоду. Терпеть... Надо терпеть...»

«Живу сегодня воспоминанием о вчерашних минутах. Они были прелестны, но слишком коротки. Когда-то удастся ещё такой милый тэт-а-тэт? Вся надежда на задуманные плац-парады...»

«Какая тоска! рассуждения о воинских экзерцициях, преимуществах прусского вооружения перед французским, датским и ещё бог весть каким. В следующий раз, я думаю, состоится лекция о солдатских сапогах и о чём-нибудь ещё, также дурно пахнущем...»

«Ваш царственный друг положительно решил свести меня с ума рассуждениями о римской истории. Как было бы чудно заменить меня графом Никитой Паниным — во всяком случае, великий князь очень нескоро заметил бы подмену. Если бы заметил вообще...»

«Мой дорогой, узнайте, насколько реальны планы вашего царственного друга о поездке в солдатские лагеря. Если бы! Тогда можно было бы иметь хоть один вечер для нас, не правда ли?»

«Милый граф, не видела вас целую неделю. Боже, какая тоска! Целая неделя рассказов о родителе со всеми его, на мой взгляд, никогда не существовавшими талантами. И о Фридрихе Великом — как я ненавижу этого солдафона-философа...»

Граф... Царственный друг... Нет-нет, я должен знать наверное. Я не вправе оскорблять подозрением тех слишком немногих людей, которых мне подарила судьба. Надо смотреть дальше...

Кому, как не Марье Саввишне да Анне Степановне знать: настало время Григорию Александровичу из дворца съезжать. Куда каким коротким потёмкинское царствование оказалось. Уж такой горячий на первых порах Григорий Александрович был. Любые преграды сначала снести мог — на дороге не становись. А тут вроде бы и сам скорой развязке рад. Да и развязка какая-то непривычная: всё время опасаться надо, чтоб государыню не огорчить. Пробовали о Потёмкине хуже отозваться — вскинулась: золотой человек, для державы нужный. Похвалили — опять вскинулась: света Божьего за Потёмкиным видеть не стали, судить людей по справедливости разучились. Только Григорий Александрович своё гнёт, не меняется: государыня моя лучше в свете не бывает, ни краше, ни мудрее. В глаза льстит, одни и те же слова изо дня в день повторяет, а её величество то ли не замечает, то ли наслушаться не может. Вот и поди тут разберись. С утра вон снова запёрлись в кабинете вдвоём — чтобы никто, не дай Господи, и близко не подходил, не мешал. А ввечеру с красавцем молодым в который раз заходил. Хохлом. Что рост, что стать, что обходительность — не ему чета, одноглазому. Всё понять давал, будто в схватке с Орловыми глаз потерял. Орловы слова не молвят, а он... Ну, да бог с ним. Новая гроза надвигается, а тут ещё с великой княгиней управиться надо. Была государыне обузой и со смертью хлопот прибавила.