Павильон Дружбы

— Повезло, — заявил Фабр. — У нас будет танцующий Гений. Штуковину в зале ты, безусловно, видела — трудно ее не заметить. Так вот, когда это чудовище достроят, — он сморщился, потому что в зале особенно рьяно загрохотали молотками, — то получится здоровенная катящаяся скала. Тебе придется неоднократно перышком взлетать на вершину, махать факелом, изображать живую аллегорию — и при этом не рухнуть вниз и не сломать себе шею, а то все мы будем опозорены.

— В особенности устроитель празднеств, — подпустила шпильку Суламита.

— Молчи, неразумная женщина, твое дело рукописи переписывать… Справишься?

Эглантин сидел на столе, легкомысленно качая длинной, стройной ногой — Либертина заметила, что пряжки на его туфлях серебряные, несмотря на строжайший декрет о борьбе с роскошью — и терпеливо ждал ее ответа. Суламита отложила перо и помахала исписанным листком в воздухе, чтобы чернила поскорее высохли. В зале уронили что-то тяжелое, мелко и тоненько зазвенели стекла. Либертина растерялась, неожиданно поняв, что и боится предстоящего испытания, и не хочет уходить отсюда. И что ей нравится смотреть на этого человека, пусть он невесть на сколько старше ее и вообще годится ей в дедушки.

— Я постараюсь… справлюсь, — она постаралась выговорить это как можно увереннее. Фабр кивнул, словно и не ожидал иного ответа, хотел сказать еще что-то — но рядом затопали. Неустойчивая ширма качнулась, ввалились двое — темно-серый плащ-крылатка и светло-голубой, трехцветные розетки, гладкие черные волосы и напудренный парик. Тот, что в светлом, по сравнению с высоким и грузным спутником казался изысканной живой статуэткой, а высокий немедля затрубил:

— Фабр, сколько еще раз тебе повторять: моя невеста не нанималась к тебе переписчицей! Лина, опять ты потакаешь его стремлению эксплуатировать окружающих!..

— Потакаю, — кротко согласилась Суламита, выбираясь из-за стола. Привстав на цыпочки, она поцеловала оратора в краешек губ, и тот мгновенно смолк. Даже, кажется, слегка покраснел. — Прости. Я больше не буду. Эглантин, держи свою третью часть, и обращайся, если опять надо будет срочно что-то переписать.

— Вот так прелестные создания крутят нами, как пожелают, — грустно заметил обладатель парика. Либертина без колебаний прозвала его «Аристократом» и подумала, что Эмилия помчалась бы за таким без колебаний, изволь он хотя бы разок глянуть в ее сторону. — Фабр, появились новости, требующие обсуждения в узком кругу. Дамы, прошу прощения.

— Лина, сделай доброе дело, пусть нашу Юность устроят… ну, и покажи ей тут все, — распорядился Фабр, нехотя спрыгнув на пол. Чернокосая Суламита кивнула, поманив Либертину за собой.

— А эти двое — они кто? — немедля поинтересовалась маленькая танцовщица, когда девушки под негромкие реплики мужчин покинули уголок за ширмой, и направились в дальнюю часть зала. — Ты и правда выходишь замуж за того, черненького?

— Выхожу, — с достоинством кивнула Лина Фрей. — Это Шабо, депутат Конвента. Красавчик, на которого ты так рьяно облизывалась — Эро де Сешель, из Комитета Общественного Спасения.

— Вовсе я не облизывалась, — вяло запротестовала пойманная на горячем Либертина, поднимаясь следом за Суламитой вверх по лестнице — оказывается, над огромным танцевальным залом имелась надстройка, ныне разделенная перегородками на множество комнатушек. Гул стоял — как в переполненном улье. — Ой, если он из самого Комитета, почему тогда — «де Сешель»?

— Попробуй, назови такого — «гражданин Сешель», — хмыкнула барышня Фрей. Огляделась по сторонам и решительно потащила Либертину с ее лупящим по ногам кофром за собой, искать коменданта, распоряжающегося расселением участников празднества. Будущего Гения Юности сдали с рук на руки, передав строжайшее распоряжение Фабра «позаботиться». Суламита ушла вниз, а Либертина осталась в крохотной пыльной комнатке с косой крышей и окном, выходившим на облетающие сады Тюильри, смятением в душе и множеством вопросов.

Две последующие декады Либертина провела в горячечном, радужном тумане. Осознавая, пронзительно и четко — даже если ей посчастливится прожить на свете не один десяток лет и дотянуть до благополучной старости, ей не будет так хорошо, светло и весело. Никогда. Дни уходящей осени — лучшие в ее жизни, которые стоило бы обернуть в кусочек шелка, спрятать в шкатулку и хранить, как балерины поступали с первой парой своих туфель. Чтобы доставать время от времени и любоваться на воспоминания, хрупкие и яркие, как опадающая листва. Как тот шуршащий огромный букет, что они с Линой-Суламитой собрали в парке Тюильри и поставили на стол Фабру. Зная, что он не поблагодарит вслух, но мимоходом улыбнется им — и тогда день будет прекрасен до вечера.

«Никак влюбилась, девочка моя? — снисходительно интересовался беззвучный голос, так похожий на рассудительные интонации Николь Годен. — Что ж, не ты первая, не ты последняя…»

«Наверное, — отвечала наставнице Либертина, поздним вечером падая после репетиций на свой узкий диванчик и проваливаясь в темноту без снов. — Но его же нельзя не любить, он… он такой…»

Либертине понадобилось всего пара дней, чтобы осознать, насколько собравшееся в Павильоне Дружбы общество привязано к Фабру. Танцоры, актрисы и певцы, музыканты, даже плотники, сооружавшие огромную Скалу — все они невольно тянулись к нему, с его солнечным, легким характером и невесть откуда берущейся энергией. Эглантин тянул на себе подготовку представления, мирил вечно готовых вцепиться друг другу в глаза певиц и балерин, добывал деньги и продукты на всю подчиненную ему шатию. Одновременно умудряясь писать сценарий будущего действа и стихи к нему, и появляться на заседаниях в Конвенте, благо идти от Павильона до дворца Тюильри было всего ничего. О своей высокой должности депутата он высказывался довольно пренебрежительно, заявляя, якобы у него нет времени выслушивать пустую болтовню. Уж если от него потребовали праздник в честь Разума, они его получат. И могут им подавиться.

— Фабр, мы все знаем, что у тебя язык без костей… но лучше бы ты его попридержал, — мрачно изрекал в таких случаях Шабо. Невесть почему Либертине казалось, что этот знакомый Фабра смахивает на строгого учителя или священника — и Суламита подтвердила ее догадку, рассказав, что до Революции Шабо и в самом деле состоял в ордене капуцинов, но потом отказался от духовного звания. Еще маленькая танцовщица с изумлением узнала, что диковинный новый календарь есть изобретение Фабра — и он ужасно стесняется этого, всякий раз уверяя, что сочинил его, пребывая в чудовищном похмелье. Никто не верил, но все дружно делали вид, что так оно и было.

Либертина сама не знала, с какой радости принялась наводить порядок в закутке за китайской ширмой, выбросив оттуда уйму пустых бутылок и корзину исписанных и скомканных бумаг, перемыв грязные стаканы и чашки из-под кафе, а заодно вычистив старую бронзовую жаровню. Словно получив безмолвное разрешение, она всякий вечер готовила кофе для являвшихся на огонек друзей Фабра, а потом тихонько пряталась в уголке и слушала. К Эглантину вечно кто-нибудь приходил, словно Павильон Дружбы был его личным домом с вечно распахнутыми настежь дверями, а он сам — гостеприимным хозяином.

Громкие имена тех, о ком Либертина раньше только слышала, теперь обретали зримые лица, повадки и узнаваемые черты. Они все наведывались сюда, в балаган Фабра, ставший нейтральной территорией — сторонники Дантона, сторонники Робеспьера, депутаты, спекулянты, актеры, непримиримые враги, просители — сидели на продавленном диване, пили кофе из чашек с вензелем герцогов Орлеанских. Ссорились и мирились, решали свои насущные проблемы, сочиняли речи и статьи в газету, тут же подсовывая их издателям… Порой Либертина не могла понять, где, собственно, заседает Конвент — в парадных залах Тюильри или за шелковой ширмой с пучеглазыми драконами?

Либертина узнавала и запоминала их, а они запоминали ее, мимоходом окликая: «Юность, где кофе? Вот тебе денег, возьми кого в помощь, сбегай в пекарню или в лавку — жрать охота… Либертина, ну-ка перепиши быстренько, у тебя вроде рука счастливая… Граждане, куда запропастилась наша маленькая Свобода? Иди сюда, садись и слушай — уж больно душевно слушаешь…» Шуршали свежие листы газет, от которых остро и кисловато пахло типографской краской, язвительный остроумец Эро тихонько отпускал очередную шпильку, от которой, как от упавшей в сухостой спички, вспыхивал хохот, и Либертина молилась невесть кому, чтобы так было всегда. Чтобы трещала жаровня, булькал кофейник, чтобы сдержанный Шабо делал вид, якобы его абсолютно не волнует сидящая рядом на подлокотнике дивана Лина-Суламита, чтобы Эглантин и Сешель беззлобно поддразнивали друг друга, и не было никакого города за окнами. Шумно пыхтящего, обозленного, голодного города, тянувшегося облетевшими черными сучьями лип к Павильону.