Царев город

— Бориско!

Годунов возник в темноте около постели.

— С чего в колокола бьют, стервецы? Пошли узнать.— Годунов шагнул к двери, царь вслед ему крикнул: — Виноватого волоки сюда!

Сразу пришло раздражение, потом оно сменилось злой яростью. Всю неделю царь мучился бессонницей, только уснул, и на тебе — что-то стряслось! Теперь не уснуть до утра. «Если звонили попусту — голову снесу», — подумал Иван и, не ожидая постельничего, начал одеваться. Вошел Годунов со свечой в руке, тихо сказал:

— Спи, государь, спокойно. В колокола бил царевич Федор.

— Пошто?

— Сам сюда идет, скажет.

Борис от своего огарка зажег две большие свечи, ушел в угол, сел на лавку. Он знал, что грозы большой не будет. Царь не то, чтобы любил младшего сына, он его жалел, как всегда жалеют родители своих ущербных детей. Сейчас Федору шел двадцать четвертый, он скоро уж два года как женат, но отец звал его по-детски Феденькой или Федюнькой, а за глаза — либо блаженным, либо убогим.

Федор вошел в опочивальню тихо, прикрыл за собой дверь, остановился под сводами, втянув в плечи голову. Царь глянул на него, и волна гнева, все еще давившая грудь, схлынула, вместо нее пришла жалость. «Господи, прости, я в его годы Казань покорил, бояр взял за горло, а он и на мужика не похож». Вид сына был жалкий: ростом невысок, над узкими худыми плечами качалась ил стороны в сторону, словно плохо прикрепленная, маленькая голова. На лице блуждала улыбка, она менялась, становилась то виноватой, то подобострастной.

— Ты что, Федюня, по ночам колобродишь, людям спать не даешь? — спросил Иван, улыбнувшись. — На колокольню полез зачем?

— Прости, батюшка, не спалось мне ныне, — торопливо заговорил Федор и зачем-то потрогал пальцами мочку уха.— Вышедши во двор, я всюду усмотрел непорядок. Стрельцы под навесами дремлют, сторожа спят, у ворот охраны никакой. Долго ли до греха, батюшка.

— Трезвоиил-то пошто?

— Дак всех, батюшка, разве добудишься! — Федор по-детски хихикнул. — А я как в колокола вдарил — зашевелились.

— Так ты и меня разбудил. А я ведь не сторож.

— Мне ведомо, батюшка, что ты по ночам так и так не спишь, а глядь, даст бог, и днем выспишься. На дворе ьсе одно дощь.

— Мудро рассудил, — царь засмеялся. — Ну, садись. Я все одно звать тебя хотел, поговорить надо. Ты, Борис, уйди, мы уж тут по-свойски как-нибудь обойдемся.

Годунов пододвинул Федору скамью, поклонился и неслышно, на носках, вышел. Иван сунул ноги под одеяло, откинулся на подушки.

— Вот ты сказал, я по ночам не сплю. А отчего сие?

— Заботами великими обременен...

— Не в том суть, — Иван посуровел, натянул одеяло на грудь. — Стар я стал, немощен. Болезни одолевают меня, сна нету. Ем мало, а тучнею. Ресницами не успею хлопнуть, а эта стерва с косой тут как тут!

— Что ты, родименький! Да ты еще множество лет...— Федор захныкал, утер глаза ладонью.

—¹ На кого державу оставлю, кому скипетр передам? Вот о чем денно и нощно думаю.

— Как это на кого? А братец Иванушка? Он умен...

— Верно! Умен он. Чужими подсказками. А государю свой разум надобен! Не верю я ему. Все потомки наши были Руси собирателями, а он государство мое растрясет. Он дело наше продолжать не станет. Он спит и видит: подняться надо мной, доказать, что царством я правил плохо. Не отдам я ему бразды, нет, не отдам!

— Кому же, батюшка? — царевич покачал головой. — Я скипетр не удержу,

*— Верно, Федя. Какой ты царь? Тебе господь иной удел назначил. Вот на колокольню лазить ты горазд.

— Ежели братец не угоден тебе, то, может, его сын?

— Какой сын?

— Вчера Иринушка моя сказывала, ходит твоя сноха последние дни и ждет будто сына. Будет тебе внук.

— Ты забыл — она боярина Шереметьева дочь?!

— Ну и что же? Род древний...

— Древний?! Этот род мне противнее всех родов. Отец Олены изменил мне с крымским ханом, а дядя его не только присягнул на верность Баторию, но и навел его на Великие Луки, отчего город сей мы потеряли. Другой дядя, бесов сын, в монастырях хоронится. Был еще один Шереметьев, его, слава богу, я успел на плаху положить. Да ежели такому внуку престол отдать... Вот если бы ты мне внука подарил! Об этом твоя Иринушка ничего не сказывала?

— Не говорит, — грустно ответил Федор,

— Ты бы меньше по ночам на звонницу лазил, вместо того, чтобы в колокола тренькать, обнимал бы ее крепче, тогда, может, что и сказала бы. Не бесплодна она?

— Один бог ведает.

— Может, послать ее в монастырь, а тебе иную жену?

— Что ты, батюшка, господь с тобой! Лучше я умру, а Иринушку тебе не отдам1

— Да она мне не надобна! Мне внук от тебя нужен!

— Нет, нет! — Федор вскочил со скамьи, замахал руками, заплакал: — Иринушку мою не тронь. Мы с ней в

одни год родились, вместе по садам бегали... Помилуй!..

— Погоди ты слезы по ланитам размазывать. Я знаю; Ирина умна, ты добр, вы мне внука достойного дать можете. Вы хоть спнте-то вместе али врозь?

— Сперва вместе.

— А теперь?

— Я, батюшка, храплю очень. Ажно оконницы дрожат. Да и она...

— Что она?

— Телесами пышная, горячая. Во сне либо ногу на меня положит, либо руку. Мне горячо, больно, я до утра заснуть не могу.

— Бориско!

— Я тут, государь,— Годунов появился в дверях.

— Скажи своей, сестре: если она хоть на одну ночь ляжет спать с мужем врозь — выпорю обоих.

— Скажу, государь.

— А ты, Федяша, сейчас же иди к ней. И на колокольню по ночам чтоб ни ногой. -

— И днем, батюшка?

— Что днем?

— Днем, я чаю, позвонить не грех. Благовест господен все-таки.

— Ладно. Днем звони.

Царевич Иван в Александровской слободе — будто со кол в клетке. Не отпускает его отец от себя ни на шаг, всюду насовал наушников, доглядчиков. Давно чует царь, что сын готовится к измене, то и гляди столкнет его с тро* на. Хоть и держит царевич свой двор, во дворце своя половина у него, но спокою нет. Уж вроде бы и в ночь глухую, вроде бы и каморка кругом закрыта, но встретит он тайно друга, поговорит шепотком, а утром, глядь, все отцу известно. В печных трубах, что ли, наушники упрятаны? Уж с какого времени дружки к нему на тайную беседу просятся, а где сойтись? Люди нужные, верные, сильные, молодые. Князья Гришка Масальский, Семка Ми-лославский, боярин Мишка Енгалычев. В Москве было куда вольготнее. Там и в Кремле места много, в городе остаться в тайном месте можно, а здесь все на виду. А дружки весть за вестью шлют: «Встренуться бы, посоветоваться».

Сначала царевич подумал про охоту. В лесу можно вроде бы уединиться. Но как, где? Вчетвером ведь не поедешь, это тебе не простая охота — царская. Егеря, загонщики, бойцы — человек тридцать, не менее. Какое уж тут уединение.

Но как-то дерзкая мысль пришла. На охоту ехать — не ехать, как бог повелит, а собраться для ловитвы можно. Одеться по-охотничьи, сойтись после полуночи в конюшне, конюхи спят, царь туда не ходит. А если и заглянет, можно сказать, что на охоту собрались. И вот появились на конюшне Семка, Мишка и Гришка тайно. На царевиче зелен кафтан с черными шнурами на груди и на рукавах, шапка беличья с красным бархатным верхом, высокие сапоги, широкий пояс, за поясом нож. Друзья тоже одеты по-охотничьи. Стремянным велели лошадей заседлать, вывести на двор и тихо ждать рассвета. Конюхов вытурили во вторую половину конюшни, велели спать. Да и середь конюхов вряд ли наушников царь держит. Закрылись в Конюховой комнате тихо, поставили на стол ушатец с брагой, фонарь малый, ворота закрыли. Беседу начали осторожно. Молодые князья как бы между прочим выговаривают царевичу все, что наболело на душе, ждут, когда вскипит у Ивана Ивановича злость на отца.

— Ох-хо-хо, до чего мы дожили, — вздыхая, говорит Енгалычев. — Вот поехал я к тебе, царевич, в гости, гостинец бы какой надо взять, а где? Сами, яко смерды, едим затпруху овсяную, пьем квас, а не пиво. Вконец обнищали, того и гляди с сумой по миру пойдем. Доколе так будет, а? Ведь делать что-то надо.