Минин и Пожарский

На стенах стоят пушки без числа. Пушки всякие – мортиры, единороги, длинные пищали.

Башни часты – от башни до башни два лучных выстрела.

Стены не прямы – с одной бойницы можно видеть другую.

Стены великого мастерства, не хуже миланских.

К Кремлю прижался, защищая его с той стороны, откуда легче пойти приступом, каменный Китай-город, с толстыми, крепкими стенами.

– Надо, – сказал француз Маржерет, – на эти стены больше пушек.

Москва лежала внизу, похожая на корзину с дорогими игрушками. Она белела нечистым снегом домовых крыш, пестрела куполами, желтела весенним снегом и бревнами мостовых.

Улицы шли узкими трещинами туда, на Русь.

Удивлялись люди на стене обширности города. Кремлевских стен – две версты, стен Китай-города – еще две версты, Белого города ширина – девять верст, а деревянных стен – четырнадцать верст.

– Прекрасный город! – сказал Маржерет. – Всех стен охранять нельзя. Надо сжечь.

Тут Орлов заторопился. Начал говорить, что сжечь Москву трудно. Сады есть, опять-таки Неглинная широко разлилась, Москва-река. Жечь надо город сразу во многих местах. Только москвичи не дадут.

– Я сам зажгу свой дом изнутри, – сказал Салтыков.

Тут Григорий Николаевич Орлов увидел, что ему до Салтыкова далеко: боярин, получивший область Вагу, за малым уже не стоял.

Жечь Москву решено было поручить двум тысячам немцев при коннице.

Пошли проверять стражу, обнаружили, что трое пахолков спят, забравшись в Царь-пушку.

Оштрафовали за то по пятнадцати злотых.

Осмотрели пушки. Рядом стоял тяжелый дробовик семи с половиной аршин длиной и с более чем аршинным дулом. Отлит был дробовик при Федоре Иоанновиче Андреем Чоховым и еще блистал новизною меди. Рядом с ним стояла пушка, еще новее, того же мастера, полегче – четыреста тридцать пудов. Звали ее «Троил». Рядом же с ней длинная узкодульная пищаль «Аспид», уже двадцатилетняя, в триста семьдесят пудов. И маленькая, Проней Федоровым только что вылитая для того, кто назывался Дмитрием Ивановичем, короткомордая мортира в сто шестнадцать пудов. И маленький «Левик», длиной в шесть аршин, и «Онагр», тоже в шесть аршин, и острая «Пана», украшенная ехиднами, отлитая уже пятьдесят лет тому назад пушкарем Ганусовым.

На стенах работали. Привели коней, покатили пушки на верх стены. Катили, подкладывали поленья под медные колеса, катили, втягивая веревками, ругаясь на всех языках. Лопались кирпичи под колесами.

«Аспид» и «Троил», «Лев» и острая «Пана» направили широкоротые свои морды на еще не проснувшуюся Москву.

Гришка Орлов не спал долго. Всю ночь ему снились комнаты Гонсевского. Там на скамьях лежали царские одежды, вышитые вместо позументов по нижнему краю на аршин драгоценными камнями.

Не спал Орлов, вспоминал московские сокровища, золотые сундуки для мощей, короны царские, скипетры. Обо всем этом он раньше знал по слуху.

А тут он у Федьки Андронова на руке увидел лал в перстне невиданной красоты.

Спать нельзя. Счастье проспишь!

А к утру заснул все-таки Гришка. Снился ему пожар Москвы. От пожара сыпались искры, и искры были золотые, и он эти искры собирал.

Вторник

Железная решетка, внизу кончающаяся остриями, закрывающая выход на мост из Фроловских ворот, в то утро не поднялась.

За решеткой под седлами, покрытыми пестрыми шкурами, стояли кони иноземных полков.

По бокам ворот в двух бастионах, уходящих своими основаниями в лед рва, стояли латники.

На стенах, под кровлями, и со стороны водяного рва с двойной стеной, отделяющего Кремль от Красной площади, и со стороны прудов на Неглинной, и со стороны Москвы-реки – везде стояли иноземные воины.

Со стен хорошо смотреть на Москву-реку.

На льду туши баранов, быков крепко приморожены. Как будто идет из Замоскворечья к Кремлю большое бескожее и безголовое стадо. Это мясной торг, приготовлено к заговенью.

Из Замоскворечья по Пятницкой въезжали розвальни, взбирались рысью в гору и исчезали в воротах Китай-города, чтобы снова вынырнуть на площади.

На площади возов много.

Но не вышли сегодня подивиться богатству и затейливости московских изделий, умельству русских мастеров скучающие большерукие жолнеры.

Торг начался вяло. Все оглядывались люди на тяжелую неподнятую решетку.

Заскрипели противовесы. Подняли решетку, выехал небольшой отряд. Проехал к базарным старостам.

Передано было, что бояре приказали дать людей в помогу – поднять пушки на Китайгородскую стену.

Для того приказано брать лошадей у извозчиков.

Извозчиков в Москве множество, сани у них – розвальни, возница сидит на самом коне верхом, ноги между конем и оглоблями.

Стояли извозчики тучами у ворот. Здесь собиралось по двести саней.

Тут и начался с утра крик: извозчики к пушкам не шли и лошадей выпрягать не давали.

Рынок на Пожаре продолжал торговать.

Ранним утром из Серебренников, что между Трубою и Крапивниками, пошли берегом Неглинной пятеро черных людей на рынок для небольшой купли.

Шли крепостные Зарайского воеводы, оброчные.

Шел Тимоша, Петруша и Павлик – бронники, Матюша-алмазник и Аноша-седельник.

Жили они в слободе, где все люди были на оброке, серебром господам платили, потому и звалось место «Серебренники».

Шли, добрались до Китайгородской стены, вошли через Львиные ворота – левее был дом с львиной ямой. Дом старый, Борисом Годуновым построенный, но лев уже сдох. Пришли на рынок. На рынке разговоров много.

Боярин приехал и стал в своем доме, у храма Введения божьей матери, насупротив Варсонофьевского кладбища.

К боярину идти с пустыми руками не гоже, надо ему принести хоть калач, хоть рыбу, хоть грибов сушеных.

День свежий, ветер на площади гонит сено и рыжий, жирный от пыли, горький базарный снег.

У Китайгородской стены, прямо от ворот, торговали постным товаром – кислой капустой, рубленой и кочанной, и солеными огурцами. Дальше шел пустой, молчаливый самопальный ряд.

Иконные лавки, сапожные торги.

В ряду щепетильном и игольном торговля шла.

У самого рва сани стоят с поднятыми оглоблями. На оглоблях связки сухих грибов.

Дальше ряды чесночный и луковый и ряд калашный. Калачи покрыты холстом, чтобы не зачерствели от мороза.

Калач сразу не купили, пошли дальше любопытства ради.

У реки лежала горами, как дрова, мороженая рыба. Ближе к Зарядью самый бедный торговый ряд – зольный.

Стоят здесь бабы с лукошками, в лукошках зола для стирки.

Правее – пирожники торгуют на мосту к Кремлю.

Опять пошли мужики к калашникам, торговали один калач впятером.

Народу много, все толкутся, разговаривают друг с другом, а друг друга не слушают.

Один говорит:

– Больно шумят паны – житья не дают, и не столько сожрут, сколько перепортят.

А в сторону шепчут:

– Ляпунов идет из Рязани.

Другой говорит:

– Заруцкий идет, только с ним Маринка и немцы.

– Больно казаки в Суздали шумят.

Баба ходит, рассказывает:

– В Пскове Дмитрий объявился, самый настоящий, рыжий, присягали ему Псков и Опочка. Знаю наверно. Вот и снетка с того в рыбном ряду не продают.

– Дура! Снеток белозерский, его шведские люди не пускают.

– Ан нет! Снеток из-под Гдова.

Шумит народ.

– В Астрахани объявился царевич Август Иванович, от Грозного. Там же царевич Лаврентий, от царевича Ивана, Грозного внук. А в степи у ногайцев скрываются царевич Федор, царевич Климентий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка да царевич Мартынка – все Федоровичи…

Шумит рынок, о Заруцком кричат, о Прасовецком, о боярине Шеине, что Смоленск держит против панов, и никто не вспоминает Зарайского воеводу Пожарского.