Минин и Пожарский

Налил пива Орлов, подошел к князю, сказал:

– Выпей, друг. Все равно, монахи тебе же в счет поставят – твоя келья-то… Ты что не говоришь? У меня от уговоров горло пересохло. Жалею я тебя… Живем рядом, воевали вместе…

– Вместе не воевали, – сказал Дмитрий Михайлович, откидывая шубу и садясь на лавку.

– Я ничего, – сказал Орлов. – Я спьяну… Мне коней посмотреть надо.

Ушел на мороз Орлов. «Пускай заснет Дмитрий Михайлович. Глупый человек, убить может… Небось отошел, спит… И хорошо, что спит. Уж больно я с ним разговорился, а он злой да сильный. Спит Дмитрий Михайлович и горя себе не знает, беспечный человек. А и впрямь хорошо проверить, кормлены ли лошади».

У Пожарского при конях стремянный. Кони хрустели овсом. А его лошади стояли у стены голодные и нюхали снег.

Вот всегда такое ему, Орлову, несчастье! Надо холопов найти. Тут увидел Григорий Николаевич седого монаха с черными бровями. Подошел Орлов под благословение. Монах заговорил спокойно:

– Известно нам, что род Орловых честью и жалованьем обижен, а разумом высок. Так вот советую я по благоприятству: в монастыре не ночевать, а ехать на Москву. Дам я вам грамотку, а вы ту грамотку в Кремле передайте пану Гонсевскому.

– Да меня не пустят!

– Пустят с грамоткой. Я хоть монах и невидный, а важные люди меня знают. Только надо спешить и в Москве быть прежде Пожарского. Сказано в писании: «Близко погибель Моава, и сильно спешит бедствие его». Спешить надо. Скажешь – от Мело.

И сам монах спешил и благословил Орлова не по-русски сложенным крестным знамением.

Тут Орлов все понял и заспешил еще больше.

Монах-то латинянин, а в каком месте сидит! Значит, при важном деле и говорит недаром.

Разыскал Григорий Николаевич челядинцев и ругать не стал. Оседлали голодных коней и погнали ночью скорее на Москву.

Вот время – лови да хватай!

Понедельник

Перед тесовыми воротами, ведущими в Москву, на Ярославской дороге, собралось много возов, собрались пешие люди, конные.

На деревянных стенах пушек не видно было. Свезли, вероятно, куда-нибудь.

Но на башнях видны польские люди и немецкие пешие воины.

С открытием ворот запоздали.

Шептались около возов:

– Смоленск еще в осаде. Говорят, из восьмидесяти тысяч человек не осталось в живых и пятнадцати тысяч.

А про другие места Московского государства лучше не то что не говорить, а и не думать.

Открылись московские ворота, начали впускать возы. Не сразу, а по одному, и все с придирками.

Прощупывали возы до дна – нет ли под товаром пищалей или топоров.

Возы с мелкими дровами не пропустили, сказали:

– Это не дрова, а дреколье – воевать.

Плотники пришли. Плотников пропустили, а топоры у них отобрали. Говорят – оружие.

Да и самих плотников обыскали, нет ли у них за пазухой камня – тоже оружие, – для верности распоясали.

Уже проехали возы в ворота, как прискакал Орлов с челядинцами. Хотели его обыскать, но ткнул он цидулку начальнику караула. Был тот неграмотен, но сообразил: буквы непонятные, – вероятно, латынь. Пропустил.

Веснеет. На дерновых крышах висят сосульки.

Народу на улицах много, собираются кучками, о чем-то говорят.

Среди непрерывных рядов домов и заборов есть бреши. Щепки лежат на опустелых местах, брошенные бревна.

На пожар не похоже.

Сообразил Орлов: дров в Москве нет, – значит, разбирают на дрова опальные дворы. Кто убежал от поляков и оставил дом без охраны – вот и пошел его дворишко на топливо. И не то чтобы соседи злились, а так – топить нечем.

На улицах рогаток нет. Улицы прочищены, и шалаши сняты.

Из домов выезжают возы. Возы плотные, покрытые рядном, перевязанные. За возами идут польские и немецкие люди. Переезжают в Китай-город и Кремль.

У Белого города задержались. Поехали обходом, через Трубу. Там, где разлилась река Неглинная широким прудом, обычно ворота раньше открывались.

Ворота закрыты. У ворот немецкие и польские возы.

Постояли, послушали.

Вчера было вербное воскресенье. Обыкновенно в этот день из Кремля выезжал патриарх на лошади.

У лошади уши приставные и полотняная попона. Изображала она осла. Ехал на ней патриарх, а вел лошадь царь. А за патриархом везли большую вербу разукрашенную, а на вербе, как птицы, сидели певчие и пели.

Вчера шествие было, но народу на Красную площадь не пришло.

Открыли ворота Белого города.

Сперва мост спустили, потом открыли кованые ворота. Поехали в башню. Там поворот, и, в повороте подъемные решетки.

«Везет же людям! – думал Орлов. – И такую крепость заняли обманом!»

Ворота в Китайгородской стене были уже открыты.

Выехали на Красную площадь – вся площадь заставлена ларьками, шалашами, лавками.

В разрывах между лавками видны зубцы невысокой стены, идущей вдоль рва.

Ров по зимнему времени пуст.

Лавки открыты, а торговли не видно.

Подъехал Орлов к Фроловским воротам, показал страже записку. Пошли докладывать.

К Гонсевскому, конечно, Орлова не допустили. Записку взяли. Кремль был переполнен.

Пошел Григорий Орлов на поклон к Михаиле Салтыкову, по прозвищу Кривой.

Салтыков Орлова принял тревожно и даже не гордился очень.

Рассказывал, что патриарха взяли под стражу, а он уперся.

Так как время постное, то дают патриарху на неделю ведро воды и сноп овсяной соломы необмолоченной. Может, образумится.

Служить полякам стоит. Царица Марфа, Ивана Грозного седьмая жена, что признавала Самозванца своим сыном, а потом Шуйскому помогла, просила недавно деревнишек – дали.

А ему, Салтыкову, дали Вагу.

Тут Орлов ахнул: это царский кус, раньше им Марфа Борецкая, посадница, владела, потом Борис Годунов, потом Шуйский, а тут – Салтыков.

Заторопился Орлов. Салтыков надел парчовый кафтан. Звали его на совещание.

Просил Орлов, чтобы и его взяли. Засмеялся кривой Салтыков.

Тут пришли от Гонсевского и позвали Орлова.

В доме у Троицких ворот, в Борисовом подворье, в богатых палатах Годунова, где стоял гетман Гонсевский, тепло.

Орлов заметил, что тепло идет с полу – значит, под полом печные трубы. Очень это удобно, и всё мы, русские, можем придумать! И он, Орлов, придумает такое, что ему отвалят отменный кус.

Докладывал Андронов-кожевник, боярин теперь, – получил высокое это звание в Тушине, а Борис его к себе звал для волховства.

Федька Андронов докладывал обстоятельно и говорил по-простому.

– Служим мы, – говорил Федька, – свидетель бог на мою душу, чистой совестью. Подались Владиславу со столицей и иными замками и крест целовали. Однако же некоторые хотели податься вору, но вот тот убит. А есть мужики и посадские люди, что сами хотят быть как господа. И лучше с ними теперь обойтись по их штукам. Тогда и те их штуки мало что помогут, и мы их умысел на правдивую сторону поворотим. Для того потребно в приказы иных людей посадить, которые нам бы прямили. А не то у московских людей великая дерзость. И надо, чтобы гусары никуда не выезжали, а и мы им станем каждую четверть жалованье платить. Времена шаткие. Поехали люди польские вчера доставать сено на Остоженку. – из стогов, без торгу и платы. А мужики палками их побили. Стража с водяных ворот мужиков поколола. Но лучше московитов не дразнить. А наши люди дерзкие и драться будут даже без снаряда. А лучше бы королю идти к Москве не мешкая, а не то города от Москвы отстанут.

Тут встал пан Гонсевский и сказал, что от верных людей и одного святого монаха, через верного же человека, известно, что готовят московиты восстание и злоба народа беспрестанно увеличивается.

Народа в Москве больше, чем муравьев.

И пан Гонсевский кончил тем, что пригласил всех выйти на кремлевские стены.

Кремлевские стены наверху широки, крыты деревом.