Госпожа де Шамбле

Я упал на колени в порыве неизъяснимой любви, не уступавшей восторгу святого Августина или экстазу святой Терезы.

Послушайте, друг мой, это, несомненно, был обман чувств, но, когда я взывал к Богу, простирая руки и подняв глаза к Небу, взывал с несокрушимой надеждой, которую обретает верующий в час великой скорби, в то время как неверующий впадает в отчаяние, я почувствовал, мой друг, — и это такая же правда, как то, что у нас с Вами преданное сердце, благородная душа и пытливый ум, — как губы матушки прикоснулись к моей щеке и она прошептала мне на ухо:

— Прощай, Макс, мое дорогое дитя!

Вскрикнув, я поднялся.

Матушка не двигалась и по-прежнему хранила молчание.

Но я готов поклясться, что ее глаза улыбались.

О смерть, в тебе сокрыта высшая тайна! В тот день, когда человек разгадает твой секрет, он станет богом.

Я сжал бедную матушку в объятиях со словами:

— Да, ты поцеловала меня, ты говорила со мной, ты сказала мне: «Прощай!» Да, я почувствовал твои губы и услышал твой голос. Благодарю, благодарю!

Я поднял глаза к Небу, и мне показалось, что я вижу Бога, восседающего в сиянии, великого, лучезарного и бессмертного Бога — бесконечный источник, откуда черпают энергию не только человеческие души, но и души миров.

Может быть, я бредил или мой разум помутился? Мыслимо ли, чтобы ничтожный человек мог при жизни, подобно Моисею, оказаться перед неопалимой купиной? Как знать, но я несомненно это видел, потому что верил.

Звон колокольчика, сообщавший о приходе священника для причащения умирающей, оторвал меня от созерцания этого видения.

Поднявшись, я посмотрел на матушку. Взгляд ее был ангельски чистым и безмятежным.

Слышала ли она, подобно мне, звук, возвещавший ей о том, что скоро она приблизится к Богу?

Воспринимала ли она что-нибудь, будучи не в силах передать свои ощущения?

Думаю, что да!

Вошел священник.

За ним следовал человек, несший крест, и певчие.

Позади них, в передней, на лестнице и во дворе, стояли на коленях наши слуги и деревенские жители, последовавшие за священником с благочестивым намерением помолиться вместе с ним.

Матушка не успела исповедаться, но духовенство, по крайней мере просвященное духовенство, проявляет в подобных случаях бесконечное милосердие.

Священник собрался причастить умирающую.

Я жестом попросил его немного подождать.

Будучи в Риме, я видел папу Григория XVI и получил из его рук небольшой перламутровый крестик, сделанный монахами со Святой земли и освященный самим папой. Вы можете посмеяться надо мной, друг мой, но я носил этот подарок на шее на золотой цепочке.

Итак, я снял с себя крестик и положил его на грудь матушки.

Разве не являлся он символом Богочеловека, воскресившего дочь Иаира и брата Магдалины?

— О Иисус! — прошептал я. — Наш божественный Спаситель! Ты знаешь, что я всей душой верю в великую миссию, исполненную тобой на земле. О Иисус! Тебе известно, что я всегда обнажал голову, проходя мимо священного орудия твоей пытки, и восхвалял тебя, не только как спасителя душ, но и как избавителя от телесных мук. Иисус, ты знаешь, что я навеки запечатлел в сокровенной глубине своей души, запечатлел надежнее, чем на бронзе, три слова, которым предстоит сплотить человечество в единую семью: «свобода, равенство и братство». Господи, сотвори чудо: верни мне матушку!

Не думаю, что я молился недостаточно страстно, чтобы быть услышанным Богом, ибо все фибры моей души трепетали, но, вероятно, или время чудес миновало, или я оказался недостойным чуда.

— Готова ли больная к последнему причастию? — спросил священник бесстрастным голосом, свидетельствовавшим не о его равнодушии к земным делам, а о том, что он был занят привычной работой.

— Да, сударь, — ответил я.

Я хотел сказать «Да, отец мой», но не смог.

Стоя на коленях, я приподнял матушку. Священник, произносивший благочестивые слова, положил ей на язык облатку. Приоткрытый рот умирающей закрылся; я снова опустил ее голову на подушку и отрешился от всего, погрузившись в молитву.

Друг мой, Вы поймете меня превратно, полагая, что я молился по готовому, написанному или печатному тексту. Нет, я импровизировал, и с моих уст слетали те возвышенные слова, какие приходят к нам лишь в редкие минуты, а затем исчезают бесследно. Я говорил на языке небесных сфер, состоящем из придуманных нами слов, которые мы совершенно забываем, как только их произнесем.

Я не знаю, как долго длилась моя молитва. Когда я пришел в себя, никого рядом не было. Священник уже ушел; видя, что я, один из его ближних, подавлен горем, он не сказал: «Поплачь! Хотя мои глаза сухи и в них нет слез, мое сердце скорбит вместе с тобой».

Не будучи священником, я подумал, что, если бы этот служитель культа позвал меня к человеку, испытывающему боль, подобную моей, я не решился бы утешать страдальца — о, конечно, нет! Да будут прокляты люди с каменным сердцем, полагающие, что в такие минуты возможно утешение! Однако я обнял бы скорбящего и стал бы говорить с ним о Боге, о другой жизни, о священной бездне вечности и блаженства, где все мы снова встретимся! Во всяком случае, я попытался бы как-то ему помочь.

Этот же священник просто добросовестно исполнил свой долг служителя Церкви.

Причастив больную, он удалился, как бы говоря смерти: «Я сделал свое дело, теперь твоя очередь».

Я прекрасно понимаю, что излишне требовать сердечного сострадания от людей, находящихся за пределами обычного человеческого существования.

Только отец отдает свое сердце своим детям.

Лишь Бог проливает свою кровь за всех людей.

Когда мне удалось, наконец, выбраться из потока беспорядочных мыслей, я посмотрел на матушку и увидел, что она лежит с закрытыми глазами.

Я издал страшный крик.

Неужели она умерла, так и не взглянув на меня в последний раз?

Неужели она испустила дух, а я даже не почувствовал этого?

Нет, не может быть!

Матушка медленно, с трудом открыла глаза.

Они были мутными.

О Боже, Боже! Смерть приближалась.

«Ах, — подумал я, — теперь, по крайней мере, я не спущу с матушки глаз».

О, если бы можно было с помощью взгляда вдохнуть в ее душу жизнь, даже отдав собственную, я сделал бы это без раздумий, лишь бы моя матушка не умерла.

Между тем она снова, медленно и с трудом, закрыла глаза.

Я приподнял ей веки, поддерживая их пальцами.

Внезапно мне пришло в голову, что я совершаю кощунство.

Безусловно, приходит миг, когда умирающие должны отрешиться от всего земного и созерцать иные картины.

Я стал искать пульс матушки, но его уже не было; я стал искать сонную артерию и не мог ее найти.

Тогда я положил руку на ее грудь.

Сердце не просто билось, а билось лихорадочно.

— Ах! — воскликнул я, рыдая. — Я понимаю тебя, бедное сердце! Ты так сильно любило меня и теперь борешься со смертью, не желая покидать сына. О! Где же ты, смерть, я тоже буду сражаться с тобой, чтобы матушка осталась жива!

Бешено скачущее сердце причиняло мне несказанную боль, друг мой, но я был не в силах оторвать от него свою руку. Казалось, что сердце играет со мной в прятки, укрываясь в разных уголках материнской груди, но я находил его повсюду. Внезапно меня осенило, что таким образом матушка говорит со мной, и каждый из ударов ее сердца означает: «Я тебя люблю!»

Это продолжалось два часа.

Затем неожиданно глаза умирающей приоткрылись и в них сверкнула молния.

Ее губы задрожали, испустив последний вздох.

Сердце перестало биться.

Матушка умерла!

Я остался один, но вобрал в себя все: прощальный взгляд, последний вздох и последний удар сердца.

Почему я тоже не умер?

Я продолжал неподвижно сидеть у изголовья покойной. Мои руки лежали на коленях, а глаза были обращены к Небу.

Днем пришел врач.

Как только дверь приоткрылась, я кивнул ему, и он все понял.

Врач подошел ко мне и сделал то, что не пришло в голову священнику: он обнял меня.