Пегас

– Как ее звали? – наконец спросил Николас внезапно охрипшим голосом и вдруг захотел узнать, как выглядела мать. В доме никогда не было ни одной фотографии, ни одного портрета: отец всегда говорил, что изображения напомнили бы о «трагической утрате». Сын уважал его чувства и соблюдал обет молчания.

– Хедвиг Шмидт. – Николас кивнул: имя прочно отпечаталось в сознании. Отец глубоко вздохнул и продолжил рассказ.

– Говорю тебе все это потому, что два дня назад ко мне приехал человек, которого я не видел много лет. В молодости мы были приятелями, а потом он уехал в Индонезию, и связь прервалась. Сейчас стал генералом вермахта, решил оказать мне услугу и навестить. Не знаю, откуда поступили сведения, но только ему стало известно и о женитьбе, и разводе, и о тебе. Сейчас люди начали говорить лишнее, хотя прежде никогда этого не делали. Дурной берлинский ветер носит сплетни по всей Германии.

Пауль пронзительно взглянул на сына.

– Так вот, Генрих фон Мессинг сказал, что твоя мать – наполовину еврейка. Я об этом, естественно, не подозревал, а даже если бы и знал, то не обратил бы внимания. Брак был неуместен хотя бы из-за обстоятельств ее происхождения: как тебе уже известно, семья состояла в родстве с одним из наших арендаторов. По словам Генриха, мать Хедвиг имела еврейские корни, следовательно, она наполовину еврейка, ты – на четверть, а твои дети – на одну восьмую часть. Мессинг подчеркнул, что в наши дни опасно иметь даже каплю еврейской крови, и такое положение продолжается уже несколько лет, со времени принятия Нюрнбергских законов.

В 1935 году евреи были объявлены отдельной нацией и лишены гражданства. С тех пор было принято еще сто двадцать постановлений, ущемляющих их права. Принадлежность к «неарийской расе», пусть даже минимальная, стала считаться преступлением. Пауль фон Бинген даже представить не мог, что судьба евреев в Германии способна каким-то образом затронуть его семью, и вот внезапно оказалось, что страшная участь непосредственно касается любимого сына и внуков. Жестокий, невыносимо болезненный удар!

В глазах блеснули слезы, однако Пауль не встал с кресла и даже не отвернулся. Он видел, что Николас сражен известием.

– Генрих приехал специально, чтобы предупредить меня о грозящей опасности. Рассказал, что кто-то завел на тебя дело и выяснил всю родословную. Положение катастрофическое и для тебя самого, и для твоих мальчиков: тлеющие угли способны вспыхнуть в любой момент. Тебя и детей могут схватить, лишить всего имущества и выслать в какое-нибудь страшное место. Генрих уверен, что ради безопасности вам необходимо немедленно покинуть Германию. Если же останетесь в стране, то рано или поздно – причем скорее всего рано – досье послужит поводом для отправки в лагерь в качестве «нежелательных лиц». Да, теперь евреи виноваты во всех несчастьях, и даже четверть еврейской крови способна погубить тебя и детей. Всех «нежелательных» сгоняют в Дахау, недалеко от Мюнхена; уберечься от страшной участи не удается никому.

Слезы уже открыто текли по бледным щекам.

– Генрих предупредил, что дальше будет только хуже. Я спросил, нельзя ли замолвить за тебя словечко, нельзя ли получить послабление – ведь ты «нежелательный» лишь на четверть, но он без тени сомнения ответил, что опасность грозит любому, среди чьих предков обнаружится хотя бы один-единственный еврей. – Говоря это, отец кашлянул, пытаясь подавить рыдание, застрявшее в горле, словно кость. А выглядел он так, словно сердце с минуты на минуту разорвется.

– Мой дорогой, тебе и твоим детям придется уехать из Германии. Как можно скорее. Немедленно. Прежде чем с вами случится что-нибудь ужасное. Генрих несколько раз повторил, что нельзя терять время.

В комнате повисло безысходное молчание. Слезы без стеснения капали на стол. Николас сидел неподвижно и смотрел на отца, пытаясь осознать все, что только что услышал.

– Ты действительно считаешь, что мне необходимо бежать? Но это же просто нелепо! Я не еврей. Даже если мать и принадлежала к этому народу, ты истинный немец. И я немец. Даже не подозревал ни о чем подобном. А дети тем более. Их мать – католичка, родственница епископа.

– Все это так, но только не для них. Не для правительства Гитлера. Им не важно, какую религию ты исповедуешь. Одной капли неправильной крови достаточно, чтобы перечеркнуть человеческую жизнь, – горько возразил Пауль. – Дело не в вере, а в национальности. Отныне ты не считаешься чистокровным арийцем.

– Абсурд. – Николас вскочил с кресла и нервно прошелся по комнате. – Ничего не имею против евреев, но не готов внезапно стать одним из них. – Он чувствовал себя окончательно раздавленным.

– А вот Третий рейх считает иначе, – настойчиво повторил отец. – Не допущу, чтобы палачи явились сюда, схватили тебя и отправили в лагерь. Мессинг предупредил, что такое произойдет наверняка, потому что власти нужны демонстративные жертвы. Им дела нет до того, кто ты такой и как живешь, – люди еврейского происхождения должны уехать или принять свою судьбу. Трудно сказать, каким станет следующий шаг нацистов. Сейчас они заключают евреев в трудовые лагеря и называют «криминальным элементом», чтобы иметь основание запереть их вместе с гомосексуалистами, цыганами и прочими неугодными правительству Гитлера. Еврейским учителям не дают работать, у бизнесменов отнимают предприятия, людям даже не позволяют ходить в парки и бассейны. К чему может привести подобная политика? Пока еще не поздно получить паспорт и разрешение на выезд, надо воспользоваться возможностью и уехать подальше отсюда. – Пауль не сомневался в том, что тянуть смертельно опасно, и сейчас уже почти приказывал сыну спасаться бегством.

– Насколько же ситуация способна осложниться? – скептически уточнил Николас. – Мы с тобой респектабельные граждане, папа. Тебе принадлежит одно из крупнейших поместий Германии, а наша семья едва ли не старейшая в стране. – Возражения звучали отчаянно, а потому неубедительно. Николас изо всех сил пытался отстоять право на жизнь в том единственном месте, которое считал своим домом.

Пауль фон Бинген горько покачал головой.

– В их понимании мать, оказавшаяся наполовину еврейкой, перечеркивает все остальные факты твоей биографии. Благородство и знатность нашей семьи их абсолютно не интересует. По происхождению ты еврей, даже если категорически с этим не согласен. Германии евреи больше не нужны – это прямо заявил генерал вермахта. Поверь, приехав сюда, чтобы предупредить нас, он страшно рисковал. Твое дело уже попало на стол к одному из берлинских чиновников. Они систематично и кропотливо выискивают неугодных: проверяют все старые семейства, рыщут в городских реестрах, изучают записи о браках и рождениях детей. Мессинг сказал, что надо действовать быстро: в нашем распоряжении не больше нескольких недель.

– И что же мне делать? – Николас уже почти кричал, хотя и понимал, что винить можно только безжалостную судьбу. – Бежать?

Пауль поднял на сына полные боли глаза и кивнул.

– Да. Генрих сказал, что, как правило, люди уезжают в Америку, но для этого необходимы материальная поддержка и работа, а найти ее нелегко. Я составил список знакомых американцев, но не знаю, захотят ли они помочь. Собираюсь написать в Англию, директору твоей школы; возможно, он найдет способ оказать содействие. Нужно использовать все связи – лишь бы вы смогли вырваться на свободу. Однако тебе придется работать.

– Но что же я буду делать, папа? Стану шофером? Понятия не имею, что значит работать. – Говоря это, Николас чувствовал себя крайне неловко, однако оба понимали, что так оно и есть. Образ жизни и обстоятельства вовсе не требовали от него продуктивной деятельности, не рождали стремления к труду. Он даже не научился тому немногому, чему должен был бы научиться – умению по-хозяйски распоряжаться собственной землей.

– Возможно, тебе удастся устроиться в банк, – с надеждой произнес Пауль. – С собой разрешено взять только ограниченную сумму: правительство препятствует вывозу денег из страны. Дам тебе столько, сколько позволят. – Он тяжело вздохнул. – Учти, что придется заботиться о мальчиках.