Сын чекиста

— Нашел чем дивиться! Сейчас вся степь словно морг!

— Та що вы кажете, Лев Абрамович? Який же вин труп!

— Трогай лучше... Нечего по сторонам глядеть... Смотри, совсем стемнело.

Авдей крякнул, расправил вожжи и обернулся к доктору.

— Так, кажете, трогать?..

— Нет, тут будем ночевать! Человека дома ждет горячий пирог с мясом...

— Н-но!

Лошадь рванулась. Но Финкельштейн вдруг вытянул из рукавов шубы длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями и ткнул кучера в спину:

— Беда мне с тобой! Человек замерзает, а он кричит: «Но!»

Авдей натянул вожжи. Доктор проворно спрыгнул с саней. Проваливаясь по колено в снег, подошел к матросу.

Григорьевцы, занявшие Знаменку, отдыхали. Гремел военный оркестр, повизгивали девицы, истошно мычали уводимые со двора коровы, причитали женщины. Двое в коротких шинелях, из-под которых виднелись синие шаровары, волокли по грязному снегу усатого железнодорожника.

К вечеру шум в городе стих, и к доктору Финкельштейну начали собираться гости. Эсфирь старалась быть веселой, но глаза ее не могли скрыть тревоги: Левушки до сих пор нет. Для некоторых теперь убить человека проще, чем выпить стакан воды. А ее сумасшедший Лева убежден, что в это проклятое время он должен спасать человечество. Ну какое ему дело, что на каком-то хуторе печник сломал ногу?

Раньше Эсфирь не беспокоилась о муже. Он больше десяти лет практиковал в этом местечке. Его здесь знали все, и он знал всех. Кто тронет врача, если он почти у каждого щупал пульс, каждому прописывал лекарство? А сколько их он оперировал, спасая от верной смерти! Даже во время погрома ее Леву не решились тронуть. Квартиру доктора погромщики обошли, словно запретный островок. Другое дело теперь.

Но спасибо гостям, они не давали Эсфири сосредоточиться на тревожных мыслях.

— Директория снова смазывает пятки, — уверял присутствующих розовощекий зубной врач Войтинский.

— Нет, нет! Директорию поддерживает генерал д'Эспре. Это Европа! — гудел высокий худой аптекарь, откидывая падающий на лоб длинный хохол, одиноко свисающий с лысой его головы.

— Зеленый, Ангел, наконец, Григорьев бегут, как крысы с тонущего корабля. Давно ли Петлюра гордился своим Верблюжьим полком? А сейчас где он? С кем? — наскакивал на аптекаря тугим животом Войтинский.

Споря, гости с нетерпением поглядывали на уставленный закусками стол, принюхивались к аппетитным запахам.

Разглядывая расставленные на столе яства, аптекарша с раздражением думала о своем муже: «О политике он говорить мастер, а вот курицу достать не может! — Аптекарша метнула гневный взгляд на мужа. — Берет за лекарства керенки, петлюровские банкноты с трезубцем на углах. А недавно ему сунули за йод совсем непонятную бумажку и сказали, что это деньги батьки Махно. А куда эти деньги? Печку топить! А у этой Эсфири, скажите пожалуйста, глаза грустные! Муж задержался — значит, привезет не одну, а две курицы».

Ванда Войтинская, молодая жена зубного врача, раскрыв тоненький томик стихов Надсона, с надрывом стала декламировать:

Эсфирь побледнела и с ужасом посмотрела на Войтинскую. «Он умер... Он умер!.. Он умер...» — звенели слова.

— Надсон — мой любимый поэт! — с жаром констатировала Войтинская и подняла глаза на именинницу. — Эсфирь, что с вами? На вас лица нет...

— Я просто устала, Ванда Станиславовна. А когда вы прочли эти....

Она не договорила. Распахнулась дверь, и на пороге появился доктор Финкельштейн. Он сощурился, обвел близорукими глазами собравшихся и сказал:

— Простите, господа! У меня больной...

— Левушка! — метнулась к нему жена.

— Приглашай гостей к столу. Я буду через полчаса.

Так же неожиданно, как появился, доктор исчез.

— Прошу к столу, — пригласила Эсфирь.

Гости рассаживались за праздничным столом, стараясь не шуметь. Аптекарша, выбрав выгодную позицию, потянулась за румяной куриной ножкой и, благополучно доставив ее на тарелку, вспомнила и о своем благоверном. Она отвалила на тарелку мужа добрый кусок щуки. Запасшись закуской, кто-то провозгласил тост, и гости, поднявшись, нестройно прокричали здравицу в честь хозяйки.

Пока гости расхваливали кулинарные таланты именинницы, Финкельштейн с Авдеем уложили матроса на кушетке в кабинете. Матрос был без сознания. Разрезав окровавленную тельняшку, Финкельштейн осмотрел рану.

— Спирт... Что ты топчешься как медведь? Дай ту бутылку... Вон ту... — обрабатывая рану, ворчал доктор.

— Будэ жыты чи ни? Дывиться, яка здорова людына...

— Здорова людына... Стреляли с близкого расстояния... Полюбуйся! — Доктор взял руку матроса и показал кровавые полосы у запястья. — Связан был...

— Невже?

— Матросу повезло. Вырвался из могилы — теперь сто лет проживет.

...Строчит пулемет... Так-так-так!.. Строчит, будто швейная машинка. И пули, как строчка, ложатся на чудесный зеленый шелк, устлавший лесную опушку. Пулемет содрогается в руках Катерины. Из леса выскакивают люди и, вскинув руки, изгибаются в глубоком шве, простроченном на зеленом шелке. Что это за люди? Вон тот, в красных шароварах, наверное, гайдамак. А этот, в обшитом галунами мундире, белогвардеец. А это еще кто?.. Скачет на белом коне на них. «Стреляй же, стреляй!» — слышит Катя голос Арсена. Руки Кати тяжелые, непослушные. Конь уже занес копыта над головой Арсена, и он совсем как младенец плачет «уа-уа»...

Кто-то вцепился в плечо Катерины, трясет ее...

Тускло горит керосиновая лампа, кричит Вовка, мать, склонившись над швейной машинкой, строчит цветастый капот. Яков Амвросиевич отпускает плечо падчерицы.

Катерина вскакивает, берет из люльки сына. Он тянет растопыренные пальчики к материнской груди, начинает мерно посасывать. Катерина думает о судьбе сына, о том, что никогда не будет отец носить его на плечах, некому будет Вовке сказать дорогое слово «папа». Она подносит розовые пальчики ребенка к губам.

«Счастливым будет наш сынок... Счастливым...» — слышит она голос Арсена.

Ни Катерина, ни Арсений, с детства узнавшие тяжелый труд, не могли себе представить, какой же будет эта счастливая жизнь их сына. Счастье всякий раз представлялось им по-другому. Маленькая Катюша мечтала о кукле, такой, как у соседской девчонки; и когда однажды отец принес ей куклу, она почувствовала себя счастливой. Во время работы у мадам Жабо она мечтала о том, чтобы есть досыта, высыпаться, думала, что будет счастливая, когда избавится от капризов и придирок «мадам». Но по-настоящему счастливой почувствовала себя Катюша, полюбив Арсена и узнав, что и он ее любит. В мечтах своих о счастье сына Арсений и Катюша видели какие-то сказочные города, высокие светлые дома, улыбающиеся лица, и среди этих лиц угадывалось лицо их сына. Кем он станет? Инженером? Доктором? А может, капитаном?.. Одно было ясно — их Владимир будет образованным, сильным, красивым. Но счастье его было в чем-то значительно большем, что словами высказать было невозможно. Поэтому, наверное, Арсен уверенно говорил: «Счастливым будет наш сынок... Счастливым. Потому что, знаешь, здорово счастливыми будут люди этак лет через двадцать. Красиво станут жить».

Целует Катерина пальчики сына и думает: «Нехорошо его отчим называет. Пусть Вовка с ее материнским молоком впитает любовь к отцу, которого никогда не увидит...»

— Расти, сынок! — шепчет Катерина.

На улице слышен глухой гул голосов, тяжелое шарканье ног, цокот копыт. С кастрюлей в руках появляется Яков Амвросиевич и испуганно шипит: «Гасите свет!» — и сам задувает лампу.

— Всего ты боишься, Яков!

— Не всем быть такими храбрыми, как твоя дочь.