Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Не ускользнула от княжеского внимания и приго­жая молодуха с малым ребенком на руках, которая выбежала со двора и остановилась у тесовых ворот, зача­рованно рассматривая дружинников. Увидел князь и старуху, пытавшуюся удержать юркого отрока, кото­рый хотел присоединиться к другим таким же сорван­цам, что с радостными криками бежали по заснежен­ной обочине, то и дело спотыкаясь и едва ли не падая под копыта лошадей.

Ловил он и любопытные девичьи взоры, особо отме­чая их. А девушки, ощутив на себе взгляд молодого князя, скромно потупив глаза, норовили прикрыть раскрасневшиеся щеки тугими косами или спешили отвернуться.

Михаил Ярославич, исподволь разглядывая высы­павших на улицу людей, пытался угадать по их лицам, на самом ли деле рады они его приезду, или посадник ему льстит. На лицах, которые князь острым взглядом выхватывал из толпы, были не только радость или лю­бопытство, но и удивление, и даже полное безразличие.

— Палаты, князь, для тебя и твоих людей подго­товлены, мыльню я для тебя велел истопить, после дальней дороги усталость снять, — говорил тем време­нем посадник, сдерживая своего коня, чтобы тот не опережал княжеского вороного. — Ближе к вечеру, ежели, конечно, ты не против, хотели мы и пир почестной устроить.

— Делай, как задумал, я не против, — почти сразу ответил князь, который решил, что чем скорее он по­знакомится с влиятельными горожанами, тем будет лучше. А где узнать их думы, как не на пиру, на кото­ром даже у самых скрытных людей от выпитого развя­зываются языки.

Миновав скромные постройки мизинных людей, голова колонны, растянувшейся по главной улице, вскоре достигла стен детинца.

«Да, не велик городок достался мне», — подумал князь, но горьких мыслей своих ничем не выдал.

У широко распахнутых крепких ворот еще издали Михаил Ярославич приметил человек двадцать разно­го возраста.

— То наши мужи вящие, — услышал он голос угодливого посадника, — вышли встречать тебя, Ми­хаил Ярославич.

Самые знатные и богатые люди московские при ви­де князя спешно стянули с голов шапки, засыпанные снежной крупкой, и стали ему низко кланяться. Не от­вешивал поясных поклонов только один из них. Это был купец Мефодий Демидыч, чрезмерно раздобрев­ший, в новехонькой свите, отделанной витыми петли­цами и перетянутой широким шелковым поясом.

По знаку, который незаметно дал ему посадник, ос­тановивший свою лошадь чуть в стороне от княжеско­го вороного, толстяк, раздуваясь от гордости, что именно ему доверена важная миссия, подняв подборо­док, направился к гостям.

На вытянутых руках, которые из‑за выпяченного живота казались коротковатыми, он держал покрытое тонким белоснежным полотном серебряное блюдо. На блюде возвышался душистый каравай. Собственно из‑за этого каравая Мефодию и выпала честь выйти первым к князю.

Гостей дорогих издавна заведено встречать свеже-выпеченным хлебом, а тут не гость, а сам князь, полу­чивший в свое владение Москву!

Как только стало известно о приближении к городу его дружины, Василий Алексич схватился за голову: ведь за короткое время каравай не испечешь. У него са­мого, как на грех, хлебы пекли двое суток назад, таки­ми гостя не встретишь, вот он и послал своих холопов по богатым домам, откуда слуги спешно понесли кара­ваи посаднику на выбор. В доме Мефодия Демидыча как раз вынули из печи хлеб, когда прибежал взъеро­шенный холоп. Не долго думая, купец приказал отпра­вить посаднику самый красивый из хлебов, с которым жена Мефодия собиралась ехать в гости к сестре.

Посадник же, как только перед ним раскрыли бело­снежное полотно, в которое был завернут высокий ру­мяный каравай, украшенный вылепленными из теста листочками и диковинными цветами, блестящими от запекшегося белка, сразу же велел передать купцу, что он поручает ему встречать князя хлебом с солью у во­рот детинца.

Купец благодарил Бога за такую удачу и на радос­тях твердо решил подарить нитку дорогого скатного жемчуга Прасковье, которая так вовремя наказала Ав­дотье испечь каравай, да и саму мастерицу пожаловать куском хорошего полотна.

Мефодий Демидыч, торопливо облачившись в но­вые одеяния, поспешил к крепостной стене, где у ворот уже собрались почти все, кого посадник, отправляясь к переправе, предупредил о приезде князя.

Завидев князя и его людей, купец взял у слуги по­садника блюдо с караваем, предварительно осторожно освободив еще теплый хлеб от укутывавшей его ткани, и, радостно улыбаясь, направился к князю.

Михаил Ярославич тоже улыбнулся, увидев черно­бородого толстяка, важно вышагивающего к нему на­встречу. Когда тот подошел почти вплотную к его коню и начал говорить приветственную речь, князь, не дож­давшись ее окончания, свесился с седла и отломил по заведенному обычаю краешек каравая.

«Ишь ты, какой хлеб испекли! Такой и на велико­княжеском пиру украшением стать может», — поду­мал воевода.

Князь же тем временем обмакнул хлеб в серебря­ную солонку, которая примостилась на вершине кара­вая меж зарумянившихся цветов, и, вдохнув аромат свежевыпеченного хлеба, отправил посоленную кра­юшку в рот. Михаил Ярославич не заметил, с каким вниманием следили за его неспешными движениями несколько пар глаз.

Посадник не сводил с князя подобострастного взгляда, Мефодий Демидыч, остановившись на по­луслове, растерянно замолчал, а воевода с любопыт­ством посматривал то на одного, то на второго, то на третьего.

Неторопливо жуя хлеб, князь вдруг обратил внима­ние на то, что наступила тишина, и сразу понял, что он по неопытности, а может, из‑за того, что уж очень ап­петитно выглядел каравай, не удержался и совершил ошибку, не дав высказаться представителю города.

— К чему речи! — моментально опомнившись, спо­койно, как будто ничего не случилось, заговорил Ми­хаил Ярославич, обращаясь к людям, застывшим с не­покрытыми головами у ворот. — Слова могут быть и неискренни, а вот дела говорят больше. Так учил ме­ня мой отец, великий князь Ярослав Всеволодович.

Услышав сказанное князем, замер посадник, в моз­гу которого быстрей молний проносились мысли: «Не­ужто не угодил? Или кто навет на меня сделал? А мо­жет, князь хочет кого‑то вместо меня поставить? В чем же вина моя?»

— Я перед собой вижу дело — хлеб, которым вы меня, своего князя, встречаете, — продолжил Михаил Ярославич, — в нем вся правда, в нем зрю я добро и ва­ши помыслы чистые. Рад буду видеть всех вас на тра­пезе, — улыбаясь, добавил он и направил коня в рас­пахнутые ворота.

Воевода последовал за ним, довольный тем, как ловко князь вышел из непростой ситуации. А у посад­ника отлегло от сердца. Он глубоко вздохнул и поспе­шил вдогонку за гостями, по дороге бросив многозна­чительный взгляд в сторону застывшего с блаженной улыбкой на лице Мефодия Демидыча, мимо которого уже двигались, мерно покачиваясь в седлах, княжес­кие дружинники.

За воротами открылось перед князем, обширное пространство, занимаемое многочисленными построй­ками, среди которых высились купола двух церквей.

— Подале стоит церковь Усекновения главы Иоан­на Предтечи, а рядом с твоими, Михаил Ярославич, хо­ромами — церковь Спаса, — поспешил ответить посад­ник, предугадав возможный вопрос князя.

Княжеский двор со всех сторон был окружен высо­ким частоколом, за которым виднелась крытая тесом крыша. Въехав во двор, князь увидел большие палаты, к которым примыкали добротные клети, повалуши и сонники [16]. Чуть в стороне виднелись амбары, за ни­ми, за невысокой оградой открытый навес для лоша­дей и даже теплые конюшни. Толстые бревна, из кото­рых было сложено жилище князя Михаила, да и все остальные строения, еще не успели потемнеть от вре­мени и дождей и словно светились через легкое марево сыпавшей с неба мелкой снежной крупы.

Оглядевшись по сторонам, Михаил Ярославич ос­тался доволен: палаты с виду были не только крепки, но и красивы: остроконечную кровлю, нависавшую над крыльцом, держали граненые столбы, край кры­ши, застеленной лемехом [17], украшали гребни с затей­ливо вырезанным узором, такой же узор красовался и на окаймлявших большие окна наличниках.