Заговор, которого не было...

Вот как, например, вспоминал «незабываемый 1918» писатель, впоследствии лауреат Нобелевской премии, Иван Бунин:

«Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайки без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно ки­нулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она моли­ла, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикну­ли: «Не беспокойся, дадим и ему маслинку!» — и застрели­ли и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая прома­хи» («Окаянные дни», Петрополис, 1935, Берлин, с. 162).

Чем угрожала революции та женщина с ребенком? А ка­кую опасность для революции представляли крестьяне Тульской губернии, обвиненные в создании террористи­ческой кулацкой банды? А дело то, как и «заговор Таганце­ва», не стоило выеденного яйца: в одной из деревень про­изошло обычное уголовное преступление, — безвредного, никому не успевшего насолить заместителя председателя сельсовета сын раскулаченного односельчанина застал в сарае со своей женой и убил. Арестовали шесть десятков ни в чем не повинных крестьян и пытками выбивали у них признание в планировании массовых террористических актов против Советской власти (не забудьте, читатель, вспомнить об этой практике приклеивания политических ярлыков к уголовным преступлениям, а то и проступкам, когда будете читать страницы нашей повести, посвящен­ные привлечению к «заговору Таганцева» петербургских и финских (выборгских) контрабандистов).

Находившийся в те дни в застенках чекистов вместе с арестованными крестьянами русский дворянин, впослед­ствии известный писатель Олег Волков в своей книге «По­гружение во тьму» (М., 1989) так вспоминал свои ощуще­ния: «Мне во всем ужасе представлялись переживания этих крестьян, оторванных от мирных своих дел, внезапно, нежданно-негаданно переловленных, вповалку насован­ных в грузовики и брошенных в застенок. За что? Как? По­чему «рабоче-крестьянская» власть обращается с мужика­ми, как с разбойниками? Ведь это не классовые враги, не прежние «угнетатели и кровопийцы», а те самые «тружени­ки», ради освобождения которых зажгли «мировой по­жар»? Пахари, над чьей долей причитали все поборники равенства и братства».

И. Бунин писал о годах, предшествовавших «незабывае­мому 1921», О. Волков — о годах, последовавших за ним. Но методы «защиты революции» от ее реальных и вообра­жаемых, придуманных противников оставались одни и те же. Вот как Олег Волков описывает «формирование дела» об убийстве сельского активиста: «Получалось, однако, бе­столково, разнобойные признания, выбитые из отдельных мужиков, не складывались в единое, стройное сочинение о заговоре, зачинщиках, тайных сборищах, распределении ролей... Их было слишком много — мычащих нечленораз­дельно, загнанно глядящих исподлобья, лохматых, гряз­ных — и картина путалась. Присланный из Москвы упол­номоченный — там, видно, заинтересовались перспектив­ным делом — торопил (так же Москва «заинтересуется» и «делом Таганцева» — сфальсифицированным делом о «Петроградской боевой организации», в Туле было очень похоже — и там «тульские бдительные органы обезвредили банду кулацких заговорщиков, вставших на путь террора на селе!» —

Авт.).

Но спешка только увеличивала нескла­дицу. Приезжий хотел было поучить своих провинциаль­ных коллег, как поступать, устроил несколько показатель­ных очных ставок, где, являя пример, бил ногами, норовя угодить носком сапога в пах (мужики говорили: «по яйцам метит»). Однако ожидаемого сдвига не произошло. Во- первых, у тульской братии и у самой были в ходу такие при­емчики, какие дай Бог, как говорится, знать столичным белоручкам, а кроме того, окончательно запуганные и рас­терявшиеся подследственные уже ни от чего не отнекива­лись, зарядили отвечать на один лад: «Виноват гражданин начальник, виноват... Давай бумагу-то, подпишу...» «Дав разгон, москвич отбыл, приказав со всем покончить в крат­чайший срок. И тогда пришли к мудрому решению: чем биться с непонятливым народом, обойтись без него. При­везенных мужиков гуртом отправили в губернскую тюрь­му, следователей побойчее и наторевших по письменной части засадили за составление протоколов и обвинительного заключения. Они должны были по собственному разумению очерчивать участие каждого обвиняемого в заговоре — со­гласно заранее подготовленному списку...» (с. 132).

В воспоминаниях Олега Волкова поражают не точная картина в целом, не яркие и жуткие детали, а способность, пусть и спустя годы, понять и высветить концепцию чекис­тской деятельности тех лет.

Действительно, книг историков, журналистов, мемуа­ристов о «зверствах ЧЕКА» — множество. Выходили они за пределами Отечества, нынче издаются и в пределах. Но да­леко не всем авторам удавалось увидеть за отдельными, пусть даже массовыми, преступлениями — систему. И в этом плане, особенно применительно к «Заговору Таганцева», где «система» сработала широко и с размахом, пред­ставляют исключительный интерес страницы воспомина­ний другого писателя-дворянина, потомка древнего кня­жеского рода Голицыных, Сергея Голицына, — «Записки уцелевшего» (М., 1990). Голицын действительно уцелел и не был репрессирован, подобно Олегу Волкову. И даже бо­лее того — ему часто приходилось бывать в «карательных органах революции» по разным поводам, в основном свя­занным с хлопотами за арестованных родственников, что позволило ему, как и Олегу Волкову, увидеть и понять ту же бесчеловечную систему. Обратимся же к страницам его книги — они тоже многое помогут нам понять при даль­нейшем знакомстве с делом о «Заговоре Таганцева»:

«Сейчас много пишут об особой бдительности чекистов, об их поразительном умении раскрывать заговоры. Глав­ный метод сыска был предельно прост, посадить как мож­но больше первых попавшихся и начинать их допраши­вать, в надежде, что авось обнаружится какая-то неожи­данная ниточка. Угрожали напуганным людям, говорили, что «о заговоре мы знаем, но нам хотелось бы выяснить с вами некоторые подробности». И люди, иногда ни в чем не повинные и лишь отдаленно что-то слышавшие, выбалты­вали. Иные, слабые, признавались в несуществующих гре­хах. Тогда открытые суды с робкими защитниками и гроз­ным прокурором Крыленко устраивались редко, и редки были приговоры на столько-то лет. Из тюрем было два вы­хода: либо к стенке, либо на свободу, Наверное, большую часть все же выпускали; так посадили, а потом выпустили артистов Станиславского, Москвина, художника Нестеро­ва, академика Вернадского...

Получили широкое распространение так называемые «засады». В квартиру, казавшуюся подозрительной, заби­рались чекисты и оставались там дежурить, никого не вы­пуская, а тех, кто заходил, задерживали. Так посетители, иногда совершенно случайные, попадали, как рыба в вер­шу; мог попасть священник с причтом, молочница, тата­рин — старье-берем, приятель сына, подруга дочери. Дня через три засада снималась, чекисты уходили, отпустив большую часть задержанных на все четыре стороны, а иных забирали с собой». (Поразительно — опять же — другой город, несколько другое время, а как похоже на «фор­мирование» «Заговора Таганцева»!)

«Большое значение имели хлопоты, — вспоминает да­лее князь С. Голицын, приводя еще одну типичную для той поры примету времени, о которой мы еще вспомним в свя­зи с анализом «Дела № Н-1381». — Надо было найти ход к какому-либо видному коммунисту и постараться убедить его в невиновности арестованного. И нередко благодаря своему авторитету этот коммунист, или хорошо знавший ходатая, либо самого арестованного, или только одним ухом слышавший о нем, снимал трубку — и вскоре заклю­ченный выпускался на свободу. Таких коммунистов называ­ли «ручными»... Система хлопот действовала с начала рево­люции до середины тридцатых годов. Но .все это касалось арестованных, более или менее невиновных» (с. 24-25).

III. На весах чекистской Фемиды...

Что такое быть «виновным» или «невиновным» перед советской властью, перед революцией, которую были при­званы защищать органы ВЧК? Были ли виновны хоть в чем-либо расстрелянные по «таганцевскому заговору» Н. И. Лазаревский или князь Ухтомский? Беру фамилии на­угад — они стоят рядом в списке расстрелянных по поста­новлению Президиума губернской чрезвычайной комис­сии от 24 августа 1921 г. Кто такой Ухтомский Сергей Алек­сандрович, 1886 г. р., уроженец Новгородской губернии, ассистент художественного отдела Русского музея? В чем провинился скульптор, кроме своего происхождения, пе­ред своими соотечественниками? В обвинительном заклю­чении сказано: доставлял Петроградской боевой организа­ции для передачи за границу «сведения о музейном деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». В голове не укладывается, как нормальные психически люди все­рьез могут приговаривать к смерти человека за такие вот «преступления».