Амелия

– Что ж, дорогая моя, если уж и вы меня просите, то я, так и быть, уступлю, но только при одном условии, – что вы в тот же вечер пойдете слушать ораторию.

Амелия сочла это условие вполне справедливым и ответила согласием, о чем и была тотчас уведомлена, к немалому своему удовлетворению, миссис Эллисон.

У читателя, возможно, возникнет вопрос: если Бут мог пойти в таверну, то почему же он не мог пойти слушать ораторию вместе с женой? Но дело в том, что таверна находилась, так сказать, в освященной местности или иными словами, в пределах вольностей королевского дворца, а из пяти офицеров, уговорившихся встретиться в ней, помимо Бута, еще троим был предписан климат этой местности, который всегда почитался чрезвычайно благотворным для пошатнувшегося состояния армейских чинов. Если благосклонный читатель извинит наш шутливый тон, он едва ли оскорбится этим наблюдением: ибо возможно ли, не влезая в долги, одеваться и выглядеть как то подобает джентльмену, когда твой доход не составляет и половины заработка носильщика? Разумеется, и это содержание, сколь оно ни ничтожно, является немалым бременем для публики, но если бы были отменены некоторые из ныне существующих и куда менее необходимых налогов, то небольшое увеличение этого вспомоществования оказалась бы для публики не столь же чувствительным. Я убежден, что у нее было бы меньше основания жаловаться на то, что она заботится о поддержании сословия мужественных людей, которые, рискуя здоровьем и жизнью, поддерживают безопасность и честь своей родины, нежели на то, что ее облагают податью ради содержания всякого рода трутней, не имеющих перед обществом никаких заслуг, но притязающих на его милости и живущих в свое удовольствие за счет усилий трудовых пчел, никоим образом не содействуя процветанию улья. [148]

Глава 9, в которой Амелия отправляется вместе со своей приятельницей слушать ораторию

Между понедельником и средой не произошло ничего такого, что заслуживало бы упоминания в нашей истории, а в среду вечером обе дамы отправились слушать ораторию и явились в театр настолько заблаговременно, что могли занять места в первом ряду галереи. И то сказать – к моменту их прихода в зале находился всего один человек; что касается Амелии, то, уступив своей давней склонности, она, естественно, испытывала крайнее нетерпение, – ведь она была большой любительницей музыки и в особенности сочинений мистера Генделя. [149] Миссис Эллисон, я полагаю, любила музыку не меньше, поскольку обнаруживала еще большее нетерпение, что могло показаться несколько странным, ибо, в отличие от бедняжки Амелии, такого рода развлечения были ей не в новинку.

Хотя наши дамы явились за целых два часа до того, как они узрели спину мистера Генделя, однако ожидание не показалось им слишком томительным: помимо того, что им самим было о чем поболтать, им составил компанию некий джентльмен, тот единственный сосед, которого они застали на галерее, когда туда поднялись; одет он был довольно просто, или, скорее, небрежно, но к счастью для дам, оказался не только благовоспитанным человеком, но и весьма занимательным собеседником. Джентльмен со своей стороны был, казалось, в высшей степени очарован Амелией, да оно, собственно, так и было на самом деле: ни в чем не переступая границ хорошего тона, он был при этом чрезвычайно услужлив и использовал малейшую возможность выразить ей свое уважение или оказать какой-нибудь знак внимания. Он раздобыл либретто оратории и восковую свечу, которую сам и держал перед нею все время, пока длилось исполнение.

После окончания оратории джентльмен объявил обеим дамам, что не оставит их до тех пор, пока не убедиться, что они благополучно сели в свои портшезы или карету; одновременно он пылко упрашивал их оказать ему честь, разрешив навестить их. Будучи женщиной весьма добросердечной, миссис Эллисон ответила на это:

– Ах, конечно, сударь, если вам это угодно; вы были настолько внимательны к нам; милости просим; когда бы вам ни заблагорассудилось, чашка чая всегда будет к вашим услугам, – и в заключение сообщила ему, где они живут.

Как только дамы уселись в наемной карете, миссис Эллисон разразилась громким хохотом и воскликнула:

– Пусть меня, сударыня, повесят, если вы сегодня не добились победы, и бедный джентльмен, что очень с его стороны мило, решил, я полагаю, что вы незамужем.

– Признаюсь, – ответила очень серьезно Амелия, – я к концу стала замечать, что он, пожалуй, чересчур уж внимателен, хотя и не позволил себе ни единого слова, которое я могла бы счесть оскорбительным; но, если у вас возникло такое впечатление, я очень жалею, что вы пригласили его к чаю.

– Это почему же? – осведомилась миссис Эллисон. – Выходит, вы рассердились на человека за то, что понравились ему? Но если так, то вам придется сердиться почти на каждого мужчину, которому довелось вас увидеть. Так знайте же, что будь я сама мужчиной, то непременно была бы в числе ваших поклонников. Бедный джентльмен! Мне от души его жаль: ведь он не догадывается, что вы не вольны распоряжаться своим сердцем. Что до меня, то я не удивлюсь, если он выразит самое серьезное намерение жениться на вас, ибо он, я уверена, человек состоятельный: я сужу об этом не только по его прекрасным манерам, но и по его тончайшего полотна рубахе и дорогому перстню с бриллиантом на пальце. Впрочем, вы лучше к нему присмотритесь, когда он придет к нам на чай.

– Вот это уж нет, – ответила Амелия. – Впрочем, вы, я уверена, только смеетесь надо мной. Надеюсь, вы не такого плохого мнения обо мне, чтобы думать, будто я охотно соглашусь находиться в обществе мужчины, питающего ко мне непозволительную склонность.

Миссис Эллисон, будучи особой чрезвычайно веселого нрава, повторила, смеясь, слова «непозволительную склонность» и воскликнула:

– Дорогая моя миссис Бут, поверьте, вы слишком хороши собой и слишком добры, чтобы быть такой недотрогой. Как вы можете притворяться, будто оскорблены тем, что доставляет женщинам наибольшую радость, а особенно, я полагаю, нам, женщинам добродетельным? Ибо, уверяю вас, несмотря на мой веселый нрав, я не менее добродетельна, нежели любая другая благоразумная женщина в Европе.

– Я далека от мысли, сударыня, – сказала Амелия, – подозревать в противоположном множество женщин, позволяющих себе куда большие вольности, нежели позволила бы себе я или от которых я получила бы какое-нибудь удовольствие, однако я решительно утверждаю, если только я разбираюсь в своем сердце, что расположение ко мне всех мужчин, за исключением одного, совершенно мне безразлично и даже скорее было бы для меня неприятно.

За этой беседой они и добрались домой, где Амелия обнаружив, что ее дети уже спят, а муж еще не возвратился, пригласила приятельницу разделить с ней скромный ужин. Часы уже пробили полночь, и, поскольку Бут все еще не появлялся, миссис Эллисон стала выражать некоторое недоумение по поводу столь долгого его отсутствия и пустилась в связи с этим в общие рассуждения касательно мужей вообще, а затем перешла к инвективам более частного свойства по адресу собственного супруга.

– Ах, дорогая моя, – воскликнула она, – мне ли не знать, что у вас сейчас на душе, ведь я сама прежде частенько испытывала то же самое. Мне очень хорошо знаком печальный бой часов в полночь. Я имела несчастье более пятнадцати лет влачить тяжкую цепь брака с горьким пьяницей. Но стоит ли мне удивляться моей судьбе, если даже ваше несравненное очарование не в силах удержать мужа от прельстительных радостей бутылки?

– Поверьте, сударыня, – возразила Амелия, – у меня нет никаких оснований жаловаться: мистер Бут нимало не склонен к возлияниям, а засидеться время от времени допоздна с приятелями вполне, я думаю, простительно.

– О, без сомнения! – воскликнула миссис Эллисон, – если он может найти себе оправдание, но будь я мужчиной…