Царский угодник. Распутин

Сиплый хрип, вырвавшийся из груди Распутина, прошиб её насквозь — Лапшинскую словно бы кто-то ударил током.

   — Господи, спаси и помилуй!.. Господи, спаси и помилуй! — невнятно зашептала она.

Распутин открыл глаза и, одолевая хрип, произнёс сквозь сжатые зубы:

   — Ты чего, Ангелин, мелешь?

   — Молюсь за вас, Григорий Ефимович.

   — Молись, молись, — просипел Распутин, — худа от этого не будет. Интересно, получил папаша мою телеграмму?

Ангелина неопределённо приподняла плечи. Распутин вздохнул: иногда приходя в себя, корчась от боли и выискивая в жаркой красной мгле, стоявшей перед ним, светлые промельки, розовину, он думал о войне с Германией, напрягался, силился отодвинуть её от себя, но эти попытки были тщетны; когда Распутин почувствовал себя получше, то тщательно продумал и сочинил две телеграммы. Отправил их в Питер царю. Смысл телеграмм был один: «Не затевать войны».

Но слишком далеко Распутин был от российской столицы, на этом расстоянии он не мог повлиять на Николая Второго. Царь находился под другим влиянием — великого князя Николая Николаевича, давнего недруга Распутина.

Великий князь убедил царя в том, что война будет короткой и лёгкой, Германия рухнет, словно большая куча мусора, едва на неё наедет своими тяжёлыми колёсами российская телега. Государь поверил Николаю Николаевичу, и когда к нему пришли телеграммы Распутина, вначале одна, потом другая — разница в их отправке была настолько ничтожной, что казалось: Распутин отправил их с интервалом всего в несколько минут, — царь разорвал их и Распутину на телеграммы не ответил.

«Старец» об этом не знал, мрачный, чувствовавший что-то недоброе, он продолжал лежать в Тюмени, силой собственного внушения, уговорами, невнятным мычаньем глушил в себе боль и удивлялся, когда это получалось: на других его внушение и наговоры действовали, на самого себя — нет.

   — Значит, война... уже идёт? — открыл блестящие воспалённые глаза Распутин; он словно бы на что-то надеялся.

   — Идёт, — подтвердила Лапшинская.

   — Вовсю, значит? Вот цыпка в цыцку! Русского мужичка им не жалко, значит. — Распутин вздохнул, — Кровь понапрасну прольётся! Германское железо нам не одолеть. Эх, не смог я... — Распутин горестно вздохнул.

Он твёрдо верил в то, что смог бы отвести войну в сторону, взять её, как медведя, на рогатину, отговорить царя от мобилизации, совершить несовершимое: примирить Пуришкевича с Вырубовой, Гермогена с Саблером [26], монархистов с кадетами — чёрт их разберёт, все эти партии с их программами, воплями и желанием завоевать власть, примирить силы небесные с силами подземными, огонь с водою, воздух с землёй, он сможет сделать то, что до него не делал никто, — и если бы сделал, то не было бы войны! Но война началась.

   — Вляпались! — скрипуче вздохнул Распутин — у него внутри что-то захлюпало, зашамкало. Кости противно скрипели даже при малом движении — видать, подступала к Распутину старость.

Один большой писатель отметил в своём сочинении: «В комнату вошёл старик сорока трёх лет», а Распутин свои сорок три уже оставил позади.

   — Ох, вляпались! — снова вздохнул он, прислушался к внутреннему хлюпанью, к скрипу, — Не скоро развяжем этот узел — верёвка не та, не вёрткая! — Он посмотрел на поджавшуюся, обратившуюся в нахохленную ворону Лапшинскую. — И за какие это грехи нас наказал Господь Бог, а, Ангелин? Чего молчишь? — Ангелина не успела заговорить, Распутин сделал ей жест рукой, требуя, чтобы она молчала. — Всё, Ангелин, — сказал он, — пора мне подниматься с постели. Хватит болеть!

   — Рано ещё, Григорий Ефимович!

   — Пора, — сказал он строго, — належался на десять лет вперёд. Но... — он вздохнул, пожевал губами, — чувствую я, Ангелина, что смерть моя не за горами. Придётся благословение просить. У кого — не знаю.

   — Что вы, Григорий Ефимович! Вы лучше молчите, молчите! Слова вещей силой обладают, иное маленькое словцо, оброненное нечаянно, сбивается. Зачем вам это?

   — А затем, что я всё загодя чувствую. Так я создан.

   — Не надо, Григорий Ефимович!

   — И что слова — пустое всё! Перед пулей пустое, перед солнцем пустое, перед нашими могилами пустое, перед памятью и перед землёю пустое, перед войной пустое, перед сердцем моим, — Распутин провёл рукою по груди, — всё пустое. — Убьют меня!

   — Не надо, Григорий Ефимович!

   — Так оно и будет!

   — Не надо!

   — А что эта самая... Хиония?

   — Говорят, увезли. В Томск.

   — И что же?

   — Право, не знаю!

   — Ненормальная она, — убеждённо проговорил Распутин, — потому я за неё и заступаюсь! Богом она обижена. Несчастная! А чего нападать на обиженного человека, а?

Интерес газет к Распутину падал, фамилия Гусевой в отчётах уже почти не упоминалась.

Осенью «Биржевые ведомости», издаваемые в столице, опубликовали следующую заметку: «Заслушав заключение профессора Топоркова, врача-психиатра Иванова, врачей Левицкого и Дмитриевского, окружной суд согласился с этим заключением. Гусева признана страдающей истерической дегенерацией и слабоумием на почве сифилиса. Преступление она совершила на почве аффекта, возникшего у неё в связи с идеей религиозно-политического характера».

Больше о Феонии Гусевой почти никто ничего не слышал, и судьба её многим была неизвестна. Те, кто помнил эту фамилию, считали, что скорее всего она тихо умерла в тюремной больнице, вконец разбитая, опечаленная, с помутившимся рассудком, заработавшая на сибирском холоде скоротечную чахотку, — лёгкие у неё и так были гнилые.

В полицейском архиве по делу Феонии Гусевой сохранилось очень немногое. Во-первых, следственных документов — всё-таки её допрашивали с пристрастием, прыщавый следователь оказался человеком дотошным, да и не один он был, были и другие, настоящие доки, более спокойные и более умудрённые жизнью, метившие на повышение из губернии в столицу, — в деле не оказалось — то ли погибли бумаги, то ли просто исчезли в военной неразберихе; во-вторых, не сохранились документы и о том, как её переводили из Тюмени в Томск, а вот о пребывании её в Томске и о дальнейшей жизни кое-что нашлось. Довольно тощенькое дело за номером 146 Третьего уголовного отделения Первого департамента Министерства юстиции. В деле этом «нумерованных полулистов — 30». Всего тридцать.

Попав в психиатрическую лечебницу, Феония будто в воду канула — не видно её было и ничего не слышно о ней, ну словно бы утонула хворая женщина, а потом, потихоньку оправившись и придя в себя от разговоров со следователем, стала писать в Царицын сестре Пелагее жалобные письма — и до того разумные, доходчивые, что сестра не могла не вмешаться в судьбу Феонии.

Первое время сестра Пелагея плакала по ночам, утром на тын приходилось класть промокшие от слёз тяжёлые подушки, к вечеру они едва успевали просохнуть, утром подушки вновь оказывались сырыми. Потом хмурый муж, которому слёзы жены осточертели, заявил:

   — Пожалуй, я от тебя уйду!

   — Куда? — вскинулась Пелагея.

   — На кудыкину гору!

   — Это недалеко, — вздохнула Пелагея, — на коне можно доехать!

   — Чего ты себя всё рвёшь, всё калечишь? Не реветь надо, а действовать.

   — Как действовать?

   — Прошения писать. Гусиным пером. И к прошениям приделывать ноги. Чтоб положительная резолюция была.

   — Что-что? — Пелагея слово «резолюция» никогда не слышала. Откуда его только муж откопал... — Чего?

   — Резолюция!

   — Чего такое революция — знаю, чего такое резолюция — нет. Одно и то же, что ли?

   — Дура! — с тихой грустью произнёс муж, но что такое резолюция, объяснять не стал — настырная Пелагея выспросила это уже у других.

Выспросив, Пелагея почувствовала себя грамотной и, прочитав очередное жалостливое письмо Феонии, хлопнула себя ладонью по лбу:

   — Да что же это я!

Не долго думая, схватила лист бумаги, послюнявила языком рублёвую казённую марку, прилепила к верхнему левому углу, полюбовалась на работу и ощутила себя государственно значимым человеком. Взяв ручку, в правом углу аккуратно вывела: «Его Высокопревосходительству Министру внутренних дел». Фамилию министра она не знала. Да это и не надо было. Целый день, высунув язык, Пелагея трудилась над письмом.