Северный крест. Миллер

   — Ты, Расторгуев, поторопись, — сытым рокочущим баском выговаривал он Митькиному соседу, — не залёживайся тут, иначе все самые вкусные шаньги разберут на празднике жизни, понял?

   — Не от меня это зависит, — оправдывающимся тоном произнёс матрос, — как эскулапы мне повелят, так я и буду действовать.

   — Комитет наш решил: как только на фронте окажется Архангельский полк, мы вместе с Третьим Северным полком откроем фронт. Ждать больше нечего.

Услышав про Третий Северный полк, Митька едва не вздрогнул — это был полк, к которому временно приписали экипаж миноноски.

   — А когда архангельцев отправят на фронт, не знаешь? — спросил Расторгуев.

   — По нашим данным — сегодня ночью. Двинское направление выдохлось, там для беляков складывается очень тяжёлая обстановка — нужны свежие силы. В Архангельском полку работает очень толковая группа большевиков. В Третьем Северном эта группа слабее. Неплохо бы её усилить.

   — Вот он из Третьего полка. — Расторгуев ткнул рукой в Митькину сторону. — Из пекла еле вылез.

Митька почувствовал, что человек, сидящий в ногах, внимательно смотрит на него — у Митьки даже кожу на щеках начало от возбуждения покалывать.

   — Привлечь к нашей деятельности не пробовал? — спросил матрос с рокочущим баском у Расторгуева. — А?

   — Думать об этом думал, но разговора такого не было.

   — А ты поговори.

   — Ладно.

Не видели ни матросы, ни Расторгуев, что за полотняной ширмой находится ещё один человек — тоненькая, в накрахмаленном халате медсестричка Анна, а сама ширма прикрывает дверь, выводящую в ординаторскую. Дверью этой почти не пользовались, открывали лишь иногда, по случаю.

Аня слышала весь разговор гостей с Расторгуевым и, будучи человеком сообразительным, быстро свела концы с концами, поняла, о чём конкретно беседовали эти люди.

Родилась Аня Бойченко в Вологде, в купеческой семье, успешно закончила женскую гимназию, знала языки, французский и английский; когда началась Великая война, она была вполне взрослым человеком, перешла в последний класс гимназии, мечтала стать биологом, изучать мотылей и бабочек, но время распорядилось по-своему: она стала медиком низшей категории. Отец её был до смерти забит пьяными рабочими молочного завода, мать скончалась от сыпняка, Аня осталась одна, и понесло её по буйным водам Гражданской войны, понесло... На некоторое время прибило к Архангельску, к здешней гавани, но долго ли ей удастся пробыть в этой гавани, она не знала. Скорее всего, недолго: в госпитале стало появляться слишком много раненых, а это — показатель того, что дела на фронте идут не очень... Может случиться так, что придётся покинуть и Архангельск.

Анино лицо невольно делалось печальным, губы начинали подрагивать. Она часто задавала себе вопрос: может ли она вернуться в Вологду, к себе домой? Но дома в Вологде уже не существовало, он был спален, а могилы родительские при всём желании домом не могли стать...

Да и вряд ли соседи вологодские и власти тамошние красные будут довольны тем, что она приехала — Аня Бойченко была сотрудницей не только госпиталя, но и контрразведки, о чём мало кто знал. Бережёного, как говорится, Бог бережёт — за последние годы она потеряла много своих товарищей, в том числе и тех, кто угодил в плен... А в плену языки развязываются очень быстро. Тем более, что и у белых, и у красных мастера заплечных дел имелись отменные. Так что дорога в Вологду, к дорогим могилам, была заказана.

Она дослушала разговор гостей с Расторгуевым до конца и из ворот госпиталя вышла вместе с моряками. Моряки поехали в одну сторону, а Аня Бойченко — в другую. В контрразведку.

Ночью в одной из морских рот были арестованы девять человек. Два автомобиля — легковой и грузовой, с двенадцатью солдатами, вооружёнными винтовками и пулемётом, — прибыли и в госпиталь.

Через минуту в палату, где лежали Митька Платонов и матрос Расторгуев, вошёл щеголеватый поручик, затянутый в кожу, с богатым меховым воротником, откидывающимся на спину. Громко стуча мёрзлыми сапогами, поручик прошёл к столику, на котором теплилась притушенная лампа-семилинейка, и выкрутил огонь до отказа, до жаркой копоти, повернулся к койкам, на которых лежали Платонов и Расторгуев.

   — А ну, матросы, подъём!

Расторгуев нехотя поднялся, выпростал из-под одеяла ноги:

   — Чего надо, господин офицер?

   — Поднимайся, я сказал! — Поручик сделал рукой красноречивое движение.

Словно бы отзываясь на этот жест, открылась дверь палаты, и на пороге появились двое солдат с винтовками. Митька Платонов высунул голову из-под одеяла, оглядел солдат непонимающими красными глазами и натянул на себя одеяло снова — он был здесь не при чём.

Расторгуев закряхтел, с трудом влезая в тесные форменные штаны. Поручик ткнул кулаком в Митьку Платонова.

   — А тебе что, особое приглашение нужно?

   — Я чего... я ничего, — попробовал отмахнуться от назойливого гостя Митька, но не тут-то было, тот, настырный, вновь ткнул в Митьку кулаком и неожиданно выкрикнул громко, оглушая обитателей палаты:

   — Вста-ать!

Митька пулей вылетел из-под одеяла, заплясал на полу — слишком обжигающими, холодными были крашеные доски, пробивали едва ли не до ключиц.

   — Одевайся! — приказал ему поручик.

Митька поморщился, тон поручика — слишком злой — ему не нравился. Платонов, в отличие от Расторгуева, ещё не осознал, что происходит, приплясывая, рывком сдёрнул со стула свои штаны. Исполосованные острыми ледяными сколами икры уже почти зажили, а вот сухожилия так быстро зажить не могли, хотя дело и тут шло на поправку. Тем не менее бинт, перетягивающий правую ногу, покрылся пятнышками крови. Митька, увидев кровь, поморщился нехорошо и всхлипнул.

   — Вот так, братан, тыловые крысы и подгребают фронтовиков, — услышав Митькины всхлипывания, выкрикнул Расторгуев. — Мы воюем, а они тут баб щупают да на нашего брата кандалы напяливают.

   — Поторопитесь! — довольно беззлобно подогнал Расторгуева поручик, повернулся к Митьке: — Быстрее, быстрее!

   — Мне перевязка нужна, господин офицер, — произнёс Митька сиплым, разом севшим голосом. — Вишь, кровь выступила.

   — Поторопись! — рявкнул на него поручик.

   — За что хоть арестовываете нас? — потребовал объяснений Расторгуев.

   — В контрразведке узнаешь.

Арестованных вывели на улицу, на студёный ветреный воздух. Митька открыл рот, в это мгновение яростно взвыл ветер, и по зубам ему хлестануло обжигающее льдистое крошево. Митька поперхнулся, закашлялся, чуть было не упал, и поручик, проникаясь неким состраданием к этому человеку, поспешно ухватил его крепкой рукой за воротник, подтащил к легковому автомобилю, втолкнул внутрь.

Следом конвоиры втолкнули в машину Расторгуева. Громко скрипя колёсами по мёрзлому, колючему, визгливому, как битое стекло, снегу, автомобили двинулись к зданию контрразведки.

Всего в ту ночь в Архангельске были арестованы одиннадцать матросов-заговорщиков. Матросы запираться не стали, от них удалось узнать имена заговорщиков, служивших в Третьем Северном полку. Список их оказался очень внушительным — у писаря едва не кончились чернила, когда он составлял его.

Список немедленно переправили к командиру полка с требованием тотчас же арестовать заговорщиков.

«Тотчас же!» — специально было подчёркнуто в приказе, переданном на фронт. Командир полка, бравый вояка с перевязанной головой — по касательной зацепила пуля, — прочитал список и почувствовал, как у него на перебинтованной макушке начинает тихо ездить фуражка: переместилась вначале на одну сторону, потом на другую...

В чёрном списке оказались лучшие его солдаты — георгиевские кавалеры, разведчики и ездовые, два унтера из службы связи и фельдфебель из штабной роты, конюх и охрана — те самые люди, которые давным-давно стали своими среди офицеров.