Озарение Нострадамуса

— Ты что сияешь, как начищенный самовар? У тебя беда, а ты в короли улыбок рвешься.

— Понимаешь, Коля, идея в голову пришла. Чтобы не канат вагонетку скипового подъемника тащил, а она сама бы наверх забиралась.

— Что ж, ты внутрь нее привод засунуть хочешь? Фуникулер?

— Нет, совсем иное. Понимаешь, по всему наклонному ее пути поставить электромагниты, которые она, поднимаясь, сама будет перед собой включать, а те — ее подтягивать все выше и выше.

— Ну, брат, и загнул! Всех насмешить хочешь? Да ей будет легче сорваться с рельсового пути над колошниками и в небо полететь, чем плавно, неизвестно как, спуститься.

Званцев нахмурился, морща лоб. Конечно, он поторопился выложить сырую идею Поддьякову, ладно хоть ему одному.

— А у тебя что, ночная плавка?

— Детали для Магнитостроя. Ты что, забыл?

— Ну, молодец, что сам проверяешь, — перевел на другое разговор Званцев.

— Слушаю, товарищ начальник! — шутливо вытянувшись, возгласил Поддьяков и направился в свою литейную.

А Званцев задумался над его словами. «Сорвется и полетит в небо?» Может быть, не вагонетку так разгонять надо, а снаряд, и дать ему такую скорость, чтобы… чтобы он куда хочешь полетел! Ведь переключение магнитов можно делать со световой скоростью.

И скиповый подъемник в его воображении превратился в электрическое орудие, какого еще не было.

У вагонетки пришлось сменить нижние оси и колеса. Трос заменили на новый, и Званцев, ликвидировав аварию, пошел домой, думая о фантастической электропушке.

В квартиру он вошел, когда уже светало, и в передней запнулся о вынесенные туда чемоданы. Жена Ванда Казимировна, гордо сохранившая свою шляхетскую фамилию Пшешинской, стояла в дверях комнаты, подбоченясь.

— Изволь позвонить на конный двор и вызвать мне подводу, чтобы отвезти меня с вещами на вокзал этой паршивой узкоколейки.

— Что такое? Куда ты собралась? — поразился Званцев.

— Хватит, Саша, этих ночных донжуанских отлучек! Я уезжаю из Белорецка совсем и оставляю тебя свободным для этих женских голосов, которые поднимают тебя по ночам, ожидая в теплой постели.

— Послушай, Ванда! Что ты говоришь? Меня разыскивала телефонистка, чтобы я пришел к домне.

— Боже! Оказывается, она телефонисточка, да еще с таким вульгарным именем. Домнутка! Что бы сказала моя мать, выйдя в Смольном из института благородных девиц? Нечего сказать — славно развлекается ее зятек! Недаром она меня отговаривала, чтобы я не путалась с купеческим сынком.

— Оставь. Ты не на заседании комиссии по чистке, где меня все же не исключили за непролетарское происхождение по доносу твоего приятеля Пашки Золотарева.

— Ну как же! Профессора заступились! Необычайные академические успехи. За один год два курса!

Званцев тщетно пробовал увещевать жену, но, взбешенная, уязвленная, как нелепо придумала в своей дворянской гордости, она все-таки уехала. Званцев провожать ее не стал.

Он до глубины души был возмущен этой надуманной и неумной сценой.

Ванда была на семь лет старше Званцева и потребовала замужества, заподозрив беременность. Он счел своим долгом жениться. Но жизнь их не ладилась. Ванда гордилась своим происхождением от польских революционеров, сосланных в Сибирь за восстание 1863 года, считая Званцева низкородным мужланом, даже не имевшим среднего образования из-за превращения в 1916 году реального училища, где он учился, в госпиталь. В институт он поступил экстерном, условно принятый вольнослушателем. Тогда-то он и закончил два курса за один год. Она имела золотую медаль за окончание еще царской гимназии и не могла не смотреть на него свысока, а тут еще его назначение на руководящий пост на заводе, куда их направили по распределению, а она кисла за чертежным столом, вычерчивая какие-то дурацкие валки для камнедробилок. Ей нужен был повод для разрыва. Она всегда смеялась над мужем, якобы влюбленным в завод, приписывая ему вместо каждого опекаемого им механизма некую женщину. И разрыв произошел.

Званцев остался один и сел за стол чертить придуманную им электропушку. Когда заводской гудок прогудел в шесть часов утра, призывая рабочих на первую смену, Званцев отправился в модельный цех просить знакомого мастера сделать ему деревянную трубку с несколькими ребрами, между которыми можно намотать электрические катушки. Внутри трубки должен двигаться железный снарядик, им самим выточенный в механическом цехе на токарном станке.

Понимая, что он придумал военное изобретение, Званцев старался все по возможности делать сам, а когда его детище было готово, в одиночестве испробовал его дома. Снарядик перелетал через открытую дверь из одной комнаты в другую. И когда после бесчисленных доработок тот не только перелетел через открытую дверь, но и, стукнувшись в стену, отбил от нее кусок штукатурки, Званцев был вне себя от радости и пустился плясать по пустой квартире.

Вошедший без стука Коля Поддьяков решил, что Званцев сошел с ума.

— Что? Холост, пьем, гуляем? — со смехом спросил он.

Званцев не стал распространяться о причине своего веселья. Еще Коля его опять на смех поднимет, да и изобретение секретное.

— Я к тебе по приказу Чанышева. Просил передать, чтобы ты собирался. Он в Москву вылетает, а тебе нужно следом за ним. Отлитые у меня детали доставишь на Магнитострой автоколонной, а оттуда самолетом сначала до Челябинска, а потом — в Москву.

— По поводу реконструкции завода?

— Да. Чанышев крепко завернул, и ты ему нужен. А что он за человек, сам знаешь.

Званцев за год работы на заводе хорошо узнал Садыка Митхатовича, заместителя директора, человека с непостижимой памятью, который в юности выучил Коран наизусть, не зная арабского языка, и обладал железной волей и такой же педантичностью в работе, все помня и делая сам свое дело с точностью автомата и безжалостно спрашивая с других. Званцева он ценил и именно его выбрал себе в помощь для защиты проекта реконструкции завода.

Придя на завод, Званцев Чанышева не застал и только получил документы и деньги для немедленной поездки в Москву.

Отлитые для Магнитки детали грузили около литейной Поддьякова, и Званцев с чемоданчиком устроился в грузовике, шедшем во главе колонны.

В Магнитогорске Званцева поразили громады уходящих в небо сооружений будущих доменных печей, которые он представил себе гигантскими электрическими орудиями, нацеленными в небо и способными перебросить снаряды через океан. На этих сооружениях виднелась огромная надпись — своеобразный «обратный календарь», извещающий, что до пуска первой доменной печи осталось 227 дней.

Назавтра, покидая Магнитогорск, на календаре он увидел уже цифру 226. Она была видна отовсюду и вдохновляла, пугала и заставляла отдавать все силы многих тысяч людей, самоотверженно строивших самый крупный в Европе металлургический гигант.

Этой надписи, врезавшейся в память Званцева, предстояло сыграть в его жизни немалую роль.

До Челябинска он добирался в двухместном самолете и ощутил скорость полета, высовывая незащищенную голову из кабины, когда ветер готов был с корнем вырвать его буйные волосы. А из Челябинска в Москву Званцев и еще пятеро пассажиров летели на АНТе. Но этот перелет оказался не столь приятным.

Около Чебоксар самолет неожиданно стал резко снижаться. В иллюминаторе Званцев увидел широкую Волгу и песчаный островок посередине. Вынужденная посадка? Но самолет перелетел отмель и, быстро теряя высоту, приближался к берегу, поросшему деревьями. Раздался треск, от сильного толчка все попадали на пол. Зацепившись за землю, хвост самолета оторвался, а фюзеляж, повисев некоторое время на крыльях, застрявших в кронах спружинивших яблонь, сполз на дно оврага. Потирая ушибы и ссадины, еще не веря в чудесное спасение, все шестеро пассажиров с трудом выбрались через заклинившую дверь наружу. Их радость не могла улучшить удрученное состояние экипажа, тоже отделавшегося лишь синяками и ушибами. Летчиков ожидало заключение аварийной комиссии и неизбежный суд. Оставшись около изуродованной кабины дожидаться решения своей судьбы, экипаж отправил счастливых пассажиров добираться до Чебоксар пешком. Председатель ближнего сельсовета не разделил радости пассажиров и, узнав, что никто из них не говорит по-чувашски, в помощи отказал. Но на дороге нашлись попутные подводы, и чуваши охотно подвезли путников.