Февраль

Я с трудом прочел одну из них. Голова у меня пошла кругом, но я взял себя в руки.

— Никогда не ожидал, что доживу до этого момента,— сказал я государю.— Вот что бывает, когда переживешь самого себя.

— Пустое, барон, пустое,— ответил государь.— Расскажите мне о формальностях. Как это делается?

Собрав все свое мужество, я дал государю пояснение:

— Согласно Своду законов Российской империи, акт отречения должен быть составлен в пользу цесаревича с указанием регента...

— Михаил Александрович,— подсказал государь, но тут же какая-то мысль овладела им.— А если...

Мне показалось, что я понял государя, и сразу же ответил:

— Все другие виды акта об отречении будут юридически недействительны.

К моему удивлению, слова эти как будто придали государю какую-то неведомую силу. Он преобразился, собрался, помолчал, потом резко позвонил. Показался Мордвинов.

— Срочно догоните Рузского,— распорядился государь,— и попросите его повременить с отправкой моей телеграммы. А еще лучше — заберите ее у него.

МИЛЮКОВ. Я не только политик, я историк. Это весьма существенно... Историк знает, что все уже было... Но никогда бунты черни сами по себе не приводили к величию государств. Не французская революция, которую называют великой, а Наполеон создал великую Францию... Были и на Руси бунты: медные и соляные, холерные и картофельные... Но великой ее сделала монархия... У нас возможна только одна идея: государь — источник силы, добра и справедливости, опирающийся на Государственную думу. Только эта идея доступна народу...

В те дни опасность угрожала этой идее, и тот, кто стеснялся в средствах для ее защиты, был смешон. Это же «достоевщина»: «Если для создания царства справедливости потребуется убить хотя бы одного ребенка...» Так, кажется? Вздор! История стояла бы на месте... Когда вы смотрите на Петроград, вы восхищаетесь им, а не скорбите о безвестных мужиках, сгинувших в болотах, возводя Северную Пальмиру...

Что касается инцидента, связанного с именем моим и М. В. Родзянко, я изложу его официально.

Поздно вечером в комитет Государственной думы явился Некрасов и сообщил, что головка Совета рабочих депутатов хочет встретиться с наличным составом комитета для выработки условий их поддержки нашей деятельности. По предложению П. Н. Милюкова согласие на подобную встречу было дано.

Председатель Государственной думы М. В. Родзянко высказался в том смысле, что «без Совета нет никакой возможности водворить порядок и создать популярную власть». В ответ П. Н. Милюковым было указано, что «за престиж революционного правительства, который нам даст Совет, не только можно, но даже нужно заплатить хорошую цену».

Поскольку на предстоящей встрече вопрос о персональном составе Временного правительства должен был стать одним из первых, П. Н. Милюков счел данный момент наиболее удобным для сообщения М. В. Родзянко о замене его кандидатуры на пост премьера кандидатурой князя Львова.

П. Н. Милюковым было заявлено буквально следующее: «Уважаемый Михаил Владимирович, для того чтобы на предстоящем совещании не вызывать схватки вокруг вашей кандидатуры и не завести все дело в тупик, партия, которую я имею честь представлять, выдвинула на пост премьера князя Львова, как человека наиболее популярного в широких кругах демократии и приемлемого для представителей Совета. Вопрос этот уже со всеми согласован. Я надеюсь, вы понимаете, как сложно мне, человеку, который вас так горячо любит, объявлять вам об этом, но благо России должно быть выше наших самолюбий».

М. В. Родзянко встретил это сообщение полным молчанием. Чтобы помочь ему как-то выйти из щекотливого положения, П. Н. Милюковым был сделан намек на невозможность соединения в одном лице власти законодательной и исполнительной. Эта тема была М. В. Родзянко горячо подхвачена и развита.

— Я и сам собирался отказаться,— заявил он,— ибо мне сейчас оставлять Государственную думу без головы, приняв в свои руки власть исполнительную, также совершенно невозможно, так как Дума сейчас распущена и выбрать мне заместителя не представляется возможным.

П. Н. Милюков согласился с этим мнением и присовокупил, что и на посту председателя Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко еще много пользы принесет своей родине. Больше к этому вопросу мы не возвращались, так как было объявлено о прибытии представителей Совета.

СУХАНОВ. В начале первого часа ночи мы — Чхеидзе, Соколов, Стеклов и я — собрались в преддверии думского комитета. С Некрасовым было предварительно договорено, что беседа будет касаться общего положения дел и условий поддержки Советом Временного правительства. Ждать утреннего решения Совета по этому вопросу мы не могли, так как события и жизнь нас подталкивали. Керенский пошел вперед, и теперь мы ждали его возвращения. Нас, людей из другого мира, обступили офицеры и другие люди «правого крыла», расспрашивая о положении дел, интересуясь нашими планами. У Стеклова в руках был лист бумаги с условиями.

Вернулся Керенский. Нас пригласили в комнату заседаний думского комитета. Это была, очевидно, какая-то бывшая канцелярия, с целым рядом казенно расставленных канцелярских столов, обыкновенных стульев, было еще два-три разнокалиберных кресла, стоявших где попало, но не было большого стола, где можно было бы расположиться для чинного и благопристойного заседания.

Здесь не ощущалось того хаоса и столпотворения, какие были у нас, но все же комната производила впечатление беспорядка: накурено, грязно, валялись окурки, стояли бутылки, неубранные стаканы, многочисленные тарелки, пустые и со всякой едой, на которую у нас разгорелись глаза и зубы.

Направо от входа, в глубине комнаты, за столом сидел Родзянко и всю ночь периодически пил содовую воду. У него было убитое лицо, и он, насколько я помню, не сказал ни одного слова. У другого параллельного стола лицом к нему сидел Милюков над пачкой бумаг. В середине комнаты на креслах и стульях расположились будущий премьер Г. Е. Львов, Шидловский, Шингарев, кто-то еще. За ними — больше стоял или прохаживался — Шульгин.

Во время заседания большинство названных хранили полное молчание. В частности, глава будущего правительства князь Львов не проронил за всю ночь ни слова... И Керенский, расположившийся на одной линии с Милюковым, сидя все время в мрачном раздумье, почти не принимал участия в разговоре.

Обменявшись рукопожатиями, мы уселись на стульях в ряд, в глубине комнаты: я по соседству с Милюковым, рядом со мной Соколов, затем Стеклов и почти у стены против Керенского — Чхеидзе.

ШУЛЬГИН. Всем было ясно, что вырастающее двоевластие представляет грозную опасность. В сущности, вопрос стоял — или мы, или они. Но «мы» не имели никакой реальной силы. Ее заменял дождь телеграмм, выражавших сочувствие Государственной думе. «Они» же не имели еще достаточно силы.

Кто это — мы? Сам Милюков, прославленный российской общественности вождь, сверхчеловек народного доверия! И мы — вся остальная дружина, которые как-никак могли себя считать «всероссийскими» именами. И вот со всем нашим всероссийством мы были бессильны. Стеклов и Суханов, неизвестно откуда взявшиеся, были властны.

СУХАНОВ. Разговор начался несколько по-семейному. Они не знали толком, чего именно нам от них нужно, а стало быть, что им с нами делать и как тактичнее обойтись. Но они хорошо знали, что им от нас нужно, и в полуприватных репликах Милюкова деятельно готовили почву для использования Совета в нужных им целях. Милюков стал нудно рассказывать, что в городе анархия, знаете ли, прямо бедствие какое-то, абсолютный развал...