Февраль

Я попросил Воейкова доложить государю, что готов к докладу. Мы поднялись в вагон, Воейков ушел в царский вагон, а я начал прогуливаться по коридору. Воейкова долго не было, терпение мое истощилось, и я отправился разыскивать дворцового коменданта. Каково же было мое удивление, когда, войдя в купе, я застал Воейкова в разгаре работы: он вырезал из «Нивы» какие-то картинки, вкладывал их в рамки и развешивал по стенам купе. «Каков барин, таков и слуга»,— подумал я, вспомнив, что этим же любил заниматься и сам государь.

Увидев меня, Воейков как ни в чем не бывало весело встретил меня словами:

— А, ваше высокопревосходительство, пожалуйте, садитесь. Хотите чаю или сигарку? Устраивайтесь, где удобно... Вот, государь попросил вырезать из «Нивы», очень ему ландшафтик понравился, а я никак с рамкой не могу справиться, по-моему, кривовато... Он хотел напротив своего стола повесить...

Кровь бросилась мне в голову: забыл или издевается? Но зачем? В чем корысть? Повысив голос от негодования и волнения, я заявил:

— Господин Воейков, я в высшей степени удивлен, что в такие серьезные минуты вы заняты подобным вздором! Вы, видимо, забыли доложить обо мне государю, а я столько времени жду приема...

Воейков попробовал обидеться и возразил, что вовсе не его обязанность докладывать его величеству.

Тут я окончательно вышел из себя и чрезвычайно резко высказал:

— Ваша прямая обязанность как дворцового коменданта заботиться об особе государя, а настал момент, когда события таковы, что государю, может быть, придется сдаться на милость победителей... если люди, обязанные всю жизнь положить и своевременно помогать государю, будут бездействовать, курить сигары и вырезать картинки!..

Воейков побледнел, ничего не ответил, и через несколько секунд я был у государя, который, оказывается, давно уже ждал меня.

Я спокойно, стиснув зубы, страшно волнуясь в душе, молча положил перед государем ленту своего разговора с Родзянко.

Государь быстро пробежал ленту и, изменившись в лице, откинул ее. Потом встал с кресла и приблизился к окну вагона. Я тоже встал. Прошло несколько мгновений, показавшихся мне вечностью. Государь молча смотрел в окно вагона, стараясь, очевидно, собрать свои мысли и чувства. Наконец, овладев собой, он вернулся к столу.

— Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, что ж, я готов на это... Но я опасаюсь, что народ мой этого не поймет... Я не держусь, пожалуйста... Но как же, как же: обвинят меня, что я бросил фронт... Я рожден для несчастья, я приношу несчастье России... Но почему, почему я должен слушать каких-то революционеров? У меня войска, у меня армия... Почему они меня так ненавидят? Я всегда думал о благе России... А революционеры потянут ее на Голгофу... Я не хочу своим отречением помогать им... не желаю!.. Регентом Михаила Александровича? Он может, он справится... Нет, народ мне этого не простит, народ любит меня...

Эта пытка продолжалась бы долго, если бы не внезапный стук в дверь. Я открыл с разрешения государя. Начальник моего штаба генерал Данилов стоял в дверях с телеграфной лентой.

— Срочная телеграмма от Алексеева!

— Прочтите! — приказал государь.

— Адресована всем командующим фронтами,— сказал Данилов, передавая мне ленту.

Я начал читать:

— «Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка не допускает иного решения, каждая минута колебания повысит притязания...»

— И Алексеев...— вырвалось у государя.

Я продолжал читать:

— «Необходимо спасти действующую армию от развала. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству».

Когда я кончил читать, государь опять долго молчал, а потом спросил:

— Ну, а вы что думаете, Николай Владимирович?

— Вопрос так важен и так ужасен,— сказал я,— что я прошу разрешения вашего величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальными фронтами.

Но богу был неугоден этот перерыв. Снова раздался стук в дверь. Когда я открыл, увидел генерал-квартирмейстера Савича с ворохом телеграфных лент.

— Ознакомьтесь, Николай Владимирович,— попросил государь.

Я углубился в телеграммы. Государь стоял в стороне и молча, с надеждой смотрел на меня, Данилов и Савич тоже стояли в стороне. Но никаких надежд в телеграммах не было. Я поднялся.

— Государь,— сказал я,— все командующие фронтами просят вас принести эту жертву во имя России.

— Все? — не поверив, переспросил государь.

— Все.

— И Николай Николаевич?

— «...считаю по долгу присяги,— начал читать я телеграмму великого князя Николая Николаевича, и государь не прерывал меня,— необходимым коленнопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет...»

— И Брусилов?

— Да. Вот: «...другого исхода нет».

— А Эверт?

— «...Умоляю ваше величество во имя спасения родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Госдумы»,— прочел я.

— Но я не слышал еще вашего мнения, Николай Владимирович. В конце концов с помощью войск вашего фронта мы могли бы овладеть положением.— На меня в упор смотрели глаза государя.

Я не мог его успокоить.

— Ваше величество, я могу только присоединить свое мнение к уже высказанным.

Государь нервно заходил по вагону и вдруг сказал:

— Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия?

— Ваше величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди.

Государь повернулся к стоявшим навытяжку генералам:

— Хорошо, но только я прошу откровенного изложения.

Первым был Данилов, который очень коротко сказал, что не видит другого выхода, кроме принятия предложения Государственной думы.

— А вы такого же мнения? — спросил государь Савича.

Савич страшно волновался, чувствовалось, что приступ рыданий сдавливает его горло. Он ответил:

— Ваше императорское величество, вы меня не знаете, но вы слышали обо мне отзыв человека, которому вы верили.

— Кто это?

— Я говорю о генерале Дедюлине.

— Может быть. Говорите.

— Я человек прямой, и поэтому я вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов.

Наступило общее молчание, длившееся минуту-другую. Наконец государь сказал:

— Я решился. Я отказываюсь от престола,— и перекрестился. Перекрестились и мы.

Обратясь ко мне, государь сказал:

— Благодарю вас за доблестную и верную службу,— и поцеловал меня.

Затем он сел за стол и быстро написал телеграмму.

— Вот телеграмма,— сказал он и прочитал:— «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно».

Государь протянул мне листок с собственноручно начертанной телеграммой и со словами: «Отправляйте!» — отпустил нас.

БАРОН ФРЕДЕРИКС. Я прогуливался по путям около нашего состава, когда увидел, как из царского вагона спустились три генерала во главе с Рузским и направились к вокзалу. Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых калошах; он был в форме генерального штаба. Лицо у него было бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Шел он медленно, как бы нехотя; голова его, видимо в раздумье, была низко опущена. В это время меня позвали к государю.

— Я почел за благо для горячо любимой мною Родины отречься от престола,— убил меня государь, едва я переступил порог. И он показал мне на ленты переговоров, в беспорядке лежавшие на столе, как бы приглашая с ними познакомиться.