Дар кариатид

Следующий камешек угодил Нине в плечо.

Илюшка проворно наклонился к земле.

— Не надо! — испуганно остановила его Нина, разгадав его движение.

В руке у Ильи грозно красовалась сосновая шишка.

— Русский швайн! — выкрикнул какой-то мальчишка, и град из камешков и шишек закончился.

Илья все еще вертел в руке сосновую шишку.

— Жалко… я в них не запустил, — сожалел он и потер еще болевшее ухо.

— Может, и к лучшему. Если за слово так ухо надрали, что было бы за шишку, и подумать страшно, — утешала Нина.

Илья не был лентяем, но монотонная работа вызывало в нём гнетущее «не хочу». Оно подступало откуда-то из глубины пищевода к горлу, пульсировало в голове, потом вдруг давило снаружи сверху. То медленным гнётом, то ритмично и равнодушно, как молотком забивают шляпку гвоздя, и хотелось вырваться из-под пульсирующей минутами монотонности.

Враждебно глядя на ствол, Илья принялся сдирать с него кору. Впереди целый день этой нудной работы, а утро, осеннее, тусклое, только-только прояснялось солнцем.

Володя опустился на корточки рядом с братом, лениво брался за работу. Мастера ещё не было, но в любой момент он мог появиться, да и «мартын с семенами» ни сегодня-завтра нагрянет.

— Вернёмся в Россию, пойду на завод, как папа, токарем, — мечтательно улыбнулся Володя.

— А я в лесхоз мастером, — буркнул Илья. — Ходишь себе весь день… Ничего не делаешь. Только смотришь, как другие работают… А вот и Х. й наш, легок на помине…, - разглядел мальчик чёрный хлопчато- бумажный костюм мастера.

На этот раз Пауль, как обычно делал лесник, незаметно остановился возле беседки. Все, даже Фёдор, работали, и мастер довольно улыбнулся.

Он, явно, был в хорошем настроении.

— Илья, ком! — весело подозвал мальчика Пауль.

— Иду, хэр Хуй! — отозвался Ильюшка, как всегда, с серьезным и почтительным видом и довольный, что его оторвали от работы, танцующей походкой направился к мастеру.

Пауль обнажил передний зуб в самой из дружелюбных улыбок, но что- то в глазах мастера заставило Илюшку сделать шаг назад. В ту же секунду, раньше, чем проказник успел увернуться, Пауль, скрутил его ухо.

— Ой! ой! — жалобно заверещал мальчишка. Мастер не отпускал. Илья закричал на весь лес. Слезы так и брызнули, как на картинке, крокодиловыми ручьями из глаз.

— Gehe an die Arbeit! Schwein! (Иди работай! Свинья!) — бросил, наконец, Пауль, Ильюшкино ухо и показал ему кулак.

Мальчик, плача, вернулся за работу.

— Интересно, какой это негодяй сказал ему, что «х» не мастер по нашему? — негодавал Володя.

— Это Янок, наверное, — всхлипывал Илья. — Вечно на нас косится!

— Он-то откуда знает? — засомневался Володя.

Ухо покраснело и раздулось.

— Больно? — сочувствовала Нина.

— А то! — вытирал слезы Ильюшка. — Думал, совсем мне ухо оторвет!

Мальчик бросил обиженный взгляд в сторону беседки, где сидел Пауль, и забыл на секунду об ухе. Вдали, за деревьями, что-то блеснуло на солнце, как знамение.

— Смотрите, золотая карета! — обрадовался он и перестал всхлипывать.

Со стороны Черного Замка неслись два стройных скакуна — черный и белый. Кони мчали открытую карету так щедро украшенную золотистыми вензелями, что издали она казалась золотой.

— В такой только на бал какой-нибудь, — громко удивлялся Илья. — Посмотреть бы, кто ездит в таких каретах. Красавицы, наверное.

— Что-то не к добру ты развеселился, Илья, — строго покачал головой Иван. — Смотри, как бы ещё и от лесника не досталось.

Иван опасался не зря.

В обед пришли Кристоф и Шрайбер. Сели с Паулем втроем в беседке, над которой умиротворённо покачивались, наклонившись друг к другу кронами, две березы, как будто тоже участвовали в разговоре. Кристоф спросил что-то у мастера. Нахмурился. Шрайбер вскочил со скамейки и навис над Ильей грозной тучей. В словесной тираде лесника часто повторялись «Verfluchte» и «Schwein».

Илья наклонил голову ниже и принялся ещё сосредоточеннее корпеть над стволом, не без оснований опасаясь и за второе ухо. Угроза, впрочем, миновала. Шрайбер покричал и быстро выдохся, вернулся в беседку.

Пауль же весь день метал в Илюшку негодующие взгляды, так что тот невольно втягивал голову в плечи под их тяжестью. Но к вечеру и мастер забыл нанесенную ему обиду и обращался к мальчику тем же назидательным спокойным голосом, как и ко всем остальным.

Глава 33

Янок и Маришю

Поляки, мужчина и женщина, отличались от русских узников какой-то аристократической самоуверенностью И дело было не только в другой отличительной нашивке «P», не только в длинных волосах и одежде, почти совсем новой, не только в обуви. Мужчина носил настоящие кожаные туфли, как у немцев. А женщина хоть и ходила в башмаках на деревянной подошве, но все же менее грубых и более удобных. Пружинка, разделявшая деревянные половинки каждой платформы позволяла ноге сгибаться при ходьбе.

Какая-то аристократическая самоуверенность отличала польских узников.

— Брат и сестра, — в первые же дни разузнал Илья. — Богатые до войны были. Что-то вроде наших бареньёв.

— Янок-то на нашего украинского хлопца похож, — по-доброму судачила о соседях тётя Маруся. — Вот только куркуль! Маришю — баба, конечно, красивая. Глаза, прическа, грудь. Все при ней, только ноги худоваты. Невольно по-женски тётя Маруся подмечала достоинства и недостатки полячки, которая была моложе её всего на каких-нибудь пять-шесть лет.

Вопросительно при этом посматривала на Анастасию, надеясь обрести союзницу в её лице. Но той было самой до себя. Кашель её усиливался с каждым днем, и теперь уже стена возле её места на нарах была облеплена сгустками крови, но больная продолжала ходить на работу.

Все знали: чтобы не попасть в крематорий.

Со взрослыми обителями второй половины барака соседи-поляки общались неохотно, а вот с живым и непосредственным Ильюшкой Маришю говорила подолгу. Илья быстро выучил немецкий, а вскоре стал понимать и по-польски.

Янок же ещё долго смотрел настороженно на слишком шустрого, смышленого парнишку, у которого как будто на лбу было написано, что он большой мастак похулиганить.

И на это были основания.

В конце августа в первый раз, с тех пор, как в бараке поселились девять узников, дверь с их стороны осталась на ночь открытой…

— Забыл, что ли? — недоверчиво выглядывал на улицу сквозь толстую решетку дядя Федор.

— Да нет, — отверг предположение его вечный аппонент Иван. — Они, немцы, народ дотошный, никогда ничего не забывают. Не закрыл, значит, будет теперь открытой, как у поляков. Да и что ее закрывать? Куда тут убежишь?

Дядя Федор вздохнул.

— Хоть будет воздух теперь у нас свежий! — Володя тот час же задвинул в угол парашу ногой. — А то дышать невозможно.

Никто не стал спорить, что туалет за дверью лучше, чем параша у двери. Илюшка тут же решил воспользоваться этим новым преимуществом — вышел на улицу по малой нужде и вскоре вернулся, юркнул на нары.

Через пару минут на русскую половину с улицы грозно вошёл Янок.

Поляк окинул русского мальчика презрительным негодующим взглядом.

- Śmierdzi! — показал он на дверь.

Ильюшка только хлопал светлыми ресницами.

— Что он говорит? — не понял Иван, беспокойно переводя взгляд с грозного гостя на сына.

Нине послышалось «смерзнет».

— Да нет никакого мороза, — удивилась она, чем еще больше разозлила поляка.

— Смерзит! — повторил Янок с той же интонацией, приглашая надменным движением головы взглянуть на то, что вызвало его недовольство.

Нары мигом опустели. Только Катерина с Ильюшкой не тронулись с места.

Остальные сгрудились возле двери.

Янок грозно показал на мокрый след на стене барака и лужу у ее основания.

— «Смерзит» по ихнему «воняет», — догадался Володя.

Поляк убедился, что его, наконец, поняли и гордо, воинственно удалился на свою половину барака.