Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

— Кто ж такое надумал? — спросил князь.

— Все мы, вместе, — ответил Мефодий, и его това­рищи дружно закивали. — Не откажи нам! Твоя ведь это ратная добыча! А для Москвы, ты, князь, не беспо­койся, мы зерно привезем — не боязно теперь.

— Привезем!

— Уж точно!

— Да отправились уже, скоро будет в Москве, — заговорили купцы.

— Что ж, пусть по–вашему будет! — проговорил как бы неохотно Михаил Ярославич и приказал: — А теперь вставайте‑ка с колен, а то мы так и до дому не доберемся.

— Спаси тебя Бог, князь! — ответил Мефодий за всех и с помощью молодого мужика, уже вставшего с колен, стал тяжело поднимать свое грузное тело.

— Потому я к тебе и не стал подъезжать, — объяс­нил воевода, наконец‑то оказавшись рядом с кня­зем. — Видишь, что хитрецы придумали!

— Не ты ли подсказал? — спросил князь с усмешкой.

— Да как можно! — удивился воевода. — Сами они!

— Ладно уж! — примирительно сказал Михаил Ярославич и опять усмехнулся: — Но ты это точно под­метил: хитрецы. Свою выгоду из всего извлекут.

— Вот и я о том же, — подтвердил собеседник, ко­торый не забыл случай с кузнецом, одарившим самого князя. — Теперь вроде бы не ты сам взял то, что тебе по праву положено, а в дар получил. Вишь, какими умни­ками Москва богата.

— Это верно. Ну да Бог с ними, — спокойно отве­тил князь, — я все их уловки вижу. Меня им не пере­хитрить, если в чем провинятся, три шкуры спущу и любые дары не помогут.

— Я в этом, княже, не сомневаюсь. Ты вот лучше бы мне рассказал, как дело‑то было, — попросил вое­вода и попытался смахнуть снег, густо облепивший усы и бороду. — Гонец твой сказывал, что двоих лю­дей мы в сече потеряли, да и посадник едва Богу душу не отдал.

— Расскажу, все расскажу, только дай до хором добраться, — как‑то устало проговорил князь и, по­молчав, добавил: — Мы ведь не гулять шли. А сеча есть сеча, сам знаешь. Посадник жив чудом остался, а вот Николку‑то с Егором уже не вернуть…

За разговорами они не заметили, как пересекли пу­стынное в ненастье торжище, где княжеский отряд приветствовали одинокие прохожие, и миновали воро­та. Здесь отряд разделился. Одна часть его, которую возглавил воевода, направилась к тому месту, где пленным ватажникам предстояло дожидаться реше­ния своей участи, отдельно от них — в глубокий поруб — поместили Кузьку Косого. Обоз же, не останав­ливаясь, покатил к княжеским палатам. Та часть от­ряда, во главе которой был сам князь, повернула к усадьбе посадника.

Вот за снежной круговертью показались распахну­тые тесовые ворота, рядом с ними темные фигуры. Не успел еще князь подъехать, как навстречу выбежа­ли из ворот две женщины — жена посадника и его дочь, сразу догадался князь. Сердце его заныло, пред­вкушая тяжелый разговор, но говорить почти ничего не пришлось: опередив князя, с саней, которые везли раненого, быстро соскочил Федор и кинулся к матери, крича на ходу: «Жив он, мама! Жив!» Настасья вдруг словно обезножела, встала столбом, а сын, ухватив ее за руку, потащил к саням, над которыми уже склонилась Вера.

Михаил Ярославич молча наблюдал за всем происходящим, поняв, что говорить ничего не следует. Говори не говори, а пока близкие не удостоверятся, что гла­ва семейства на самом деле только ранен, они никаких слов не услышат.

Настасья, сдерживая слезы, всматривалась в осу­нувшееся лицо мужа, а он в ответ виновато улыбался и что‑то негромко говорил. Вера, присев на край саней, осторожно поправила шапку, съехавшую отцу на са­мые брови, убрала упавшую на глаза седую прядь. Фе­дор крутился возле них, без остановки приговаривая: «Я же сказал, он жив. Жив».

Наконец Настасья немного успокоилась и поняла, что из‑за своих переживаний совсем забыла о присут­ствии князя и его людей, и, не отходя от саней, повер­нула к нему голову и посмотрела исподлобья.

— Винюсь перед тобой, Анастасия Петровна, — не уберегли мы твоего мужа, — проговорил князь как можно мягче, — вишь, как дело обернулось. Но уве­рен, что Василь Алексич в родном доме быстро на по­правку пойдет. Ведь так, Василь Алексич? — бодро спросил он, повернувшись к посаднику.

— Не сомневайся, княже, скоро в строй встану, — ответил тот хриплым голосом.

— Вот видишь, раз сам мои слова подтверждает, значит, так тому и быть. Ведь как я смог уже убедиться, слово мужа твоего твердое, с делом не расходится. Если что понадобится, или ко мне обращайся, или к сотнику моему, которому я такой наказ дал. Отдохнет малость — и завтра утром к вам заглянет. Василько поможет, в чем надо, — князь указал в сторону сотника, который стоял, потупив глаза, не в силах взглянуть в сторону Веры. — А теперь пора и нам к дому поспешить. Ну, Василь Алексич, выздоравливай! — улыбнувшись посаднику, добавил он и развернул коня.

— Спасибо, Михаил Ярославич, за заботу, — толь­ко и смогла проговорить Настасья непослушными гу­бами и, замолчав, прижала край платка к глазам, из которых давно были готовы пролиться слезы.

Князь уже не видел, как сани въехали за ворота, и домашние, со всякими предосторожностями подняв раненого, перенесли его в горницу, — он спешил к сво­им палатам.

Лишь оказавшись в своей горнице, скинув свиту и опустившись на лавку у стола, князь понял, как он устал. Это была не столько телесная усталость, сколько душевная. Только сейчас он окончательно осознал, что его первый поход против неожиданно сильного против­ника мог закончиться и неудачей, которая неминуемо сказалась бы на отношении к нему москвичей. Теперь, когда он вернулся в свой город победителем, князь с трудом мог представить, как в случае поражения пе­режил бы свой позор. К счастью, все закончилось удач­но, и отныне его, князя Михаила Ярославича, люди, населявшие Московское княжество, с полным правом будут называть своим защитником.

И еще понял князь, переступив порог своих палат, что теперь он дома, что эти пахнущие смолой новые стены успели стать для него родными. Он с удовольст­вием вдыхал едва уловимый горьковатый запах и, вы­тянув ноги, закинув руки за голову, разглядывал свет­лый потолок. От печи шло приятное тепло. Михаил Ярославич потянулся и уже раздумывал, не пойти ли немного вздремнуть, но Макар сообщил, что мыльня готова, и князь поспешил в парную.

В это время суета в доме посадника достигла преде­ла. Хлопали двери, бегали слуги, носили перины, по­душки, тащили какие‑то лохани и кадушки. Однако в горнице, куда принесли Василия Алексича, царила тишина.

В ногах у отца сидела Вера, которая держала на ко­ленях притихшего Петра, у изголовья с одной стороны устроился Федор, а с другой — склонилась жена. Сам же посадник глядел и не мог наглядеться на своих близких, готовых моментально выполнить любое его желание, а он боялся огорчить их, невольно показать свою боль.

— Не горюй, Настасья! Оглянуться не успеешь, как я на ноги встану, — говорил он тихим хрипловатым голосом, неотрывно глядя в глаза жены.

— Да–да, конечно, встанешь! Ведь дома ты те­перь, — почти шептала она.

— Благодарен я вам, родные мои! Знаю, это ваши молитвы Бог услышал и жизнь мне сохранил, — ска­зал посадник, и Настасья заметила, как в уголке его глаза блеснула слезинка.

— А тебе больно, — вдруг серьезно спросил Петр, внимательно разглядывавший осунувшееся лицо отца, и все уставились на мальчика, с детской непосредст­венностью задавшего вопрос, который больному зада­вать не следовало.

— Немножко, Петруша. Самую малость, — на мгновение смутившись, ответил отец и неожиданно для себя улыбнулся, глядя на круглолицего розовоще­кого сына.

— А я давеча до крови коленку разбил, так зна­ешь, как больно было! Но я тоже не плакал, — прогово­рил важно Петр и обратился к брату: — Скажи, Федюша, ведь не плакал! Правда ведь!

— Да–да, не плакал, — нехотя подтвердил брат, который понимал, что рана отца куда серьезнее разби­того колена.

— Ну, вот видишь! — гордо сказал Петр, быстро спустился на пол, запрыгал и, радостный, побежал к двери, на ходу распевая: — Я не плакал, не плакал, не плакал!