Встреча. Повести и эссе

— Надо, поняли мы, надо расстаться. Что ж, разлучившись, кричим: «Это убийство, смерть!»?

— Я уж пожалела, что когда-то посоветовала тебе отказаться от места. В мыслях у меня была лишь твоя будущая свобода и независимость. Как многое из того, что касается будущего, мы могли бы еще обсудить с тобой…

В доме Гонтаров предпочитают не говорить о происшедшем, в письмах лишь косвенные намеки, разве что эффектная сцена в записках какого-нибудь биографа.

С госпожой Сюзеттой все очень милы, каждый день приносит ей новые подарки и светские удовольствия.

— Однако необходимость принимать услуги — пусть даже самые пустяковые — от человека, не пощадившего сердца, которому навсегда отдано мое, действует на меня подобно яду…

Я не могу перенести твоего отъезда, милый Гёльдер, пишет ему воспитанник Анри; отец как-то справлялся о тебе за столом. Матушка здорова, она собирается еще раз повторить с нами то, чему ты нас учил. Я сегодня был у господина Гегеля, он сказал, что ты давно уже намеревался так поступить.

Гёльдерлин нанимает квартиру у стекольщика Вагнера в Хомбурге, тихие комнаты, под окнами деревья; обед обходится ему в день в шестнадцать крейцеров, уборка квартиры и стирка белья в семьдесят гульденов в год. Он давно уже привык довольствоваться по вечерам лишь чаем да фруктами.

Благодаря нескольким опубликованным стихам, а также экономному ведению хозяйства я скопил пятьсот гульденов, так что по крайней мере на год я с материальной стороны обеспечен.

Живое в поэзии — вот что сейчас больше всего занимает мысли мои и чувства. Ах, еще в ранней молодости внешний мир отпугнул мою душу, и от этого я страдаю до сих пор.

Мне куда чаще недостает легкости, а не силы, нюансов, а не общих идей, тени, а не света, и все по одной причине: я слишком боюсь расхожего и привычного в обыденной жизни.

Под окнами его в долине расстилаются луга, за ними вдали прохладные горные вершины с открывающимся оттуда видом на Франкфурт, чуть меньше трех часов пути.

Каштаны в цвету, молодая зелень кустарника. Тополевая аллея, живая изгородь вокруг Адлерфлюхтского хутора.

Убеждать себя, что ты по-прежнему моя. Я ощущаю это всеми чувствами своими. И часа свидания достаточно.

— Вот наш «Гиперион», прости, что Диотима умирает, я полагал, что это необходимо вытекает из общего замысла. Ты помнишь, мы и прежде не могли прийти к согласию на сей счет.

— Чтение подвигается плохо. Чтобы серьезно размышлять, душа должна быть совсем спокойна. Странно, что ты называешь «Гиперион» романом, мне все время кажется, что это поэма…

Она рассказывает ему о своей жизни, о комнатке наверху, где она работает, шьет и вяжет, о шумных детях, окружающих ее, об Анри, которому нравится уже изображать из себя хозяина. Я так хочу, чтобы ради его же собственного блага он уехал отсюда: здесь все слишком стараются ему угодить и льстят непрерывно. Она хотела бы узнать его мнение в этой связи.

Воспитателем у них теперь некий господин Хадерман, уныло бубнящий религиозные тексты.

— Но, быть может, в будущем молодые люди еще будут стремиться к тебе как к учителю?..

Ей так хочется сказать еще несколько слов о его предназначении: Ты должен вернуть миру то, что просветленно открывается тебе в возвышенных образах.

Немногие подобны тебе!

Следующей весною мы вновь встретимся здесь, и да будет первая песнь жаворонка для нас знаком близкого свидания.

Наступает осень.

Снят урожай с виноградной лозы, и роща желтеет.

— Я пишу в темноте, солнце, его лучи уже скрылись от глаз моих. Многое, верно, останется тьмою сокрыто, пока не воссияет солнце вновь…

Гёльдерлин пишет:

Он пишет свою элегию.

Невидимые отношения продолжаются.

Через два дня после твоего отъезда я еще раз зашла в твою комнату, чтобы там наконец выплакаться. Я раскрыла твое бюро, нашла там несколько листков бумаги, немного сургуча, маленькую белую пуговицу и засохший кусок черного хлеба. Словно реликвии, отнесла я все это к себе. В ящике комода сломался замок, и я не смогла его открыть.

Ее белый платок в окне. Его тень, прислонившаяся к дереву.

В первые майские дни нового столетия они виделись в последний раз.

Как сочувствую я тебе во всем, в печали твоей и в твоих одиноких часах. Подруга моя, которую я любил и которая помогала мне искать дорогу в жизнь, умерла. Неужели и все мои друзья так вот покинут меня?

О, в мире, лишенном любви, как любовь одинока!

Да, отвечает Гёльдерлин, у нас одна судьба, милый Бёлендорф [103]. Я живу пока в родном городе. После потрясений, тронувших сердце, мне потребно было на время это твердое пристанище. Напиши как можно скорее. Мне так необходим чистый тон твоих писем. Душа, окруженная друзьями, рождение мысли в беседе, в письмах — без этого не может быть художник. Как славно с друзьями вести беседу сердечную, слушать рассказы о днях любви и о делах минувших.

Синклер написал к нему в Нюртинген. Бёлендорф, оказывается, в Берлине, он просит материал для своего «Поэтического календаря», тут же небольшая записка от него самого.

Бёлендорф. Гёльдерлин взволнован. Я долго не писал тебе, а между тем я побывал во Франции и о себе могу сказать, что был там сражен Аполлоном.

Он видит друга перед собой, вместе с Мурбеком тот входит в комнату, они только что приехали из Швейцарии, все это происходит еще в Хомбурге, они много говорят в тот день. Дорога узкая ведет нас в темный дол, ее туда измена проложила…

Неужели это Бёлендорф?

У нас одна судьба, говорит Гёльдерлин.

Бёлендорф теперь личный секретарь у Вольтмана в Берлине, тот занимается историей и политикой, издает свой журнал при книжном магазине Унгера; кроме того, Бёлендорф еще редактор в «Фоссише цайтунг», редакция расположена возле Егерского моста, а сам он живет сразу за углом, Моренштрассе, 22, против Жандармского рынка, и жизнь ему не в радость.