Иван Молодой. "Власть полынная"

- Эвон кому жизнь в радость.

- Им бы наши заботы.

- То так. Ох, Иван, Иван, не в чести ты держишь достоинства наши.

Где-то вдали заурчал гром.

- Первый в нонешний год.

Постояли князья у причала и воротились в дворцовые покои, к столу сели. Испили по чаше мёда хмельного, к прежнему разговору повернули:

- Коли великий князь за ровню нас не признает, то какой он государь? Мыслю, и Ивана Молодого он под себя делает, будто из глины лепит.

- Да не скажи, Борис: великий князь молодой Иван извернётся, когти покажет.

- Остерегаюсь, Иван его коли не подомнёт, так великого княжения лишит. Эвон, Софья-то приголубливает. Помянешь моё слово, она ему сына родила, теперь жди, молодой Иван, козни княгини.

В палате свечи зажгли, стряпуха пирог горячий с зайчатиной выставила. Андрей обронил:

- Повременим маленько. Не одумается Иван - отъедем. Не станем обиды терпеть.

- О-хо-хо, брате, ноне время наступает лютое. Иван на Новгород насел, как коршун на наседку, а того не видит, как татары коней седлают.

- Видать, приходит наш час сказать Ивану: либо по-доброму к нам, либо отправимся мы по миру доли лучшей искать.

- Что и остаётся, коли мы не вольны в своих уделах…

В Москву из далёкой южной страны Персии приехал венецианский посол Амброджо Контарини. Добирался он через многие земли, и нигде ему не чинили препятствий. Грамота венецианского дожа охраняла в неблизком пути. Когда заговаривали о Венецианской республике, вспоминали её могучий флот.

Из Персии ехал Амброджо через Дербент и Шемаху, степи Золотой Орды и город Сарай, любовался Казанью, её стенами из белого камня и мечетями. А когда до Москвы доехал, диву дался…

Не видел раньше он, посол венецианский, города, почти сплошь срубленного из брёвен, расположенного по обе стороны реки, с улицами запутанными, где по одной едешь и не ведаешь, на какую выберешься. А в Венеции дома каменные, на сваях, улицы в каналах и вместо карет лодки - гондолы…

У стен Кремля посол стоял долго. Виделись ему полчища конников-степняков, слышались их воинственные кличи. И поражался Амброджо, отчего называют Кремль каменным, когда во многих местах проёмы в стенах в латках бревенчатых.

Бродил Контарини по Москве, перепрыгивая через зловонные лужи, за голову хватался:

- О, Езус Мария!

И тогда вспоминались ему Рим и Флоренция, где мостовые одеты в булыжник.

В один из дней повели посла во дворец великих князей московских. Его принял князь Иван Молодой. В отсутствие отца он восседал на троне, стоявшем на помосте, чуть ниже трона отца, Ивана Старшего.

Иван Молодой справился у посла о здоровье венецианского дожа и спросил, не чинят ли Амброджо в Москве какие препятствия.

С тем и отпустили…

В Москве на Контарини первое время косились, бабы и детишки хихикали, тыкали пальцами в его камзол и короткие, до колен, штаны, чулки и башмаки, а на шляпу глядя, хохотали - широкополая, с пером страусиным.

Поражались лицу безбородому. Эвон, на Руси у мужика православного борода окладистая, ухожена, а уж такой камзол, как на Амброджо, не то что мужик не наденет, но и баба не напялит…

Месяц-другой живёт в Москве посол венецианский. Ожидал, когда с зимними морозами облегчится проезд по бездорожью.

Довелось повидать, как сопровождает великого князя Ивана Старшего его охрана из дворян. Сам князь показался послу красивым, высоким, стройным, и глаза его насквозь пронизывали. Не случайно бояре именовали его государем.

Всё в Москве удивляло Контарини, особенно торжище с обилием хлеба и зёрна, мяса и птицы, рыбы и скота в загонах, сена и дров.

В торговые дни торжище расползалось до Москвы-реки, выбиралось на лёд.

Приезжали на Русь в Москву гости из Ганзейского союза, ляхи из земли польской и торговцы с Востока.

До самого отъезда из Москвы любовался Амброджо русскими женщинами, их красотой: розовощёкие, глазастые, а уж такие весёлые, что послу венецианскому, глядя на них, самому хотелось смеяться.

Москву Контарини, посол дожа венецианского, покидал с сожалением…

Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Обнажаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.

В многоцветье лес: коричневый, зелёный, багряный.

В сентябре по деревням и сёлам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.

С утра и допоздна висит над деревнями и сёлами перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом.

Но в Угличе и Волоцке не этим жили. В княжеских и боярских палатах суетно укладывали в кованые сундуки меха и одежды, скатывали заморские ковры, прятали в ларцы драгоценности.

На хозяйственных дворах выкатывали из-под навесов кареты и колымаги. Кузнецы перетягивали шины колёс, проверяли телеги, перековывали коней.

Потом загружали телеги, увязывали, накрывали вычиненными шкурами. Наконец в один из первых морозных дней княжеские поезда тронулись в дальний путь.

А через неделю в сопровождении трёх сотен служилой челяди выехали и сами князья Андрей и Борис.

Направлялись братья великого князя в Новгород Великий, но в пути прознали, что государь московский уже вершит свой суд над крамольными новгородскими боярами.

И тогда Андрей и Борис повернули поезда в Великие Луки, поближе к литовскому рубежу. Здесь, они были уверены, получат покровительство Казимира, тем паче что он уже выделил на прокорм княжеских семей и челяди городок Витебск.

Едва тревожная весть докатилась до Москвы, Иван Третий созвал Думу.

Бояре были озабочены, и никто не подал голоса в защиту мятежных князей. Только глуховатый старец князь Стрига-Оболенский, шамкая беззубым ртом, протянул:

- Токмо без крови, государь. Не надобно крови!

Подняв пять сотен отборных дворян и взяв с собой воеводу князя Холмского, Иван Третий выехал вдогон братьям.

Ехали спешно, коням и людям редко давали отдых, по многу вёрст не слезали с седел.

Впереди, рядом с трубачом, везли княжескую хоругвь, символ власти.

Скакали бок о бок кони великокняжеский и Холмского. Иван говорил редко, князь тоже больше молчал. Но мысли были одни: не упустить мятежных князей, чтобы рубеж русский не перешли. Иван Третий, качая головой, сказал:

- Унижение какое, князья русские за рубежом хлеба и милости намерились просить. Стыдоба! Прознал бы про это отец наш, великий князь Василий! Не довёл до этого Господь!

Не ответил ничего князь Даниил, но с государем согласен, хотя княжеские обиды ему понятны. Силён в русских князьях удельный дух.

А Иван Третий продолжал:

- Каков князь тверской Михайло Борисыч? Вишь, по своему уделу дозволил мятежникам проехать! Вот ты, князь Даниил, тоже тверич, как мыслишь, прав ли Михаил?

Холмский не ответил. А великий князь усмехнулся:

- Тебе и говорить нечего. Тверь завсегда с Москвой соперничала. Аль не так?

Солнце уже клонилось к закату, когда показались стены и церковь.

- Настигли, избавил Господь от позора! - промолвил Иван Третий.

В открытые ворота въехали на рыси. У двери дома посадника стояли братья Андрей и Борис. Великий князь соскочил с коня, холодно обнял братьев, сказал с укором:

- В Литву торопились? Аль чужбина сладка? Борис прервал великого князя:

- Ты нас, брате, не кори. Мы при тебе и в своих уделах чужаками живём!

- В чём же?

- Обид наших не ведаешь? - вмешался Андрей.

- Коли так, братья, тогда ведите в хоромы да за столом и выскажетесь, - ответил великий князь и первым вошёл в трапезную.

Когда уселись, Иван разлил мёд по чашам.

- Вот теперь я вас слушать буду, какие обиды чинил и в чём грехи мои? - спросил чуть охрипшим голосом. - Всё, всё высказывайте, братья мои единоутробные, и пусть Господь нам судьёй будет.

В трапезной мрачно и темно. Девка внесла зажжённую свечу. Воск оплавлялся, стекал в поставец. Огонёк выхватывал лица князей, бородатые, насупленные. Иван провёл по волосам пятерней.