Парижские письма виконта де Лоне

Через две недели ожидается выход из печати сочинения господина аббата де Ламенне под названием «Книга народа». Об этом говорят шепотом. Впрочем, нас это не касается, это ведь событие политическое [314].

Ныне литература переживает счастливые дни — если, конечно, литературе вообще суждено счастье. Наступила едва ли не единственная неделя в году, когда все разговоры начинаются со слов: «Читали вы такую-то книгу? Не можете ли дать мне почитать такой-то роман?» Начиная с субботы, мы только и слышим повсюду: Вы читали «Книгу народа»? — Да нет, она еще не вышла. — А я вас уверяю, что она уже вышла. — Не думаю; она объявлена во всех газетах, но еще не поступила в продажу. — А я имею честь сообщить вам, что она вышла и поступила в продажу, и я вам это докажу в два счета: ведь я сам купил ее и прочел. — Ну, и как вам она? скажите же поскорее ваше мнение? — Да нет уж, я лучше подожду вашего. — Вы закончили «Лотреамона»? — Еще нет; я отдам вам его завтра. Второй том очень любопытен, но бедный Людовик XIV, как немилосердно с ним обошелся автор! Изобразить Людовика XIV грубым и злым! Это что-то новое [315]. — Это голос истории. Как быть? история подобна естественным наукам; историки каждый день делают открытия, и прав у них только последний, а его дело — доказывать, что предшественники ничего не стоят. История, которую изучают наши дети, не имеет ничего общего с той, какую преподавали нам; у нас разные герои. Дети наши презирают тех, кого мы уважали; они открыли, что герои эти совершали ужасные вещи, но зато для равновесия им поведали о благородных деяниях великих негодяев, и теперь они смотрят на них с тем восхищением, в каком по воле учителей отказывают всем прочим. Кстати об истории, вам будет интересно прочесть «Историю трудящихся классов» господина Гранье де Кассаньяка [316]. — Мне? Но вы ведь знаете, что я не читаю ничего, кроме романов. — Я знаю, сударыня, что вы не любите писаний длинных и скучных, но именно поэтому я и рекомендую вам сочинение Гранье де Кассаньяка. Сочинение это доказывает, что можно быть ученым, не будучи педантом; прочтите, например, главу о грамотных рабах или главу о римских женщинах, и вы убедитесь, что эта книга, хотя она написана с великой тщательностью и содержит множество фактов, ничуть не менее увлекательна, чем те бесконечные романы, которыми снабжает вас книгопродавец или, точнее, кабинет для чтения; ибо ведь и вы, сударыня, не чуждаетесь услуг кабинетов для чтения [317]. — Не напоминайте мне о кабинетах для чтения; смешно сказать, но я вне себя от ярости; я уже два месяца добиваюсь от них второго тома «Мопра» [318]! Знаете, что они мне ответили вчера? «Второй том „Мопра“ еще не вернулся; он у дамы, которая читает очень медленно!» Что правда, то правда: ведь она читает его уже два месяца! По-моему, за это время можно было проговорить его вслух не только слово за словом, но даже букву за буквой! — Ах, бедняжка литература, вот каковы твои счастливые дни!

Женщина элегантная и богатая, женщина, одаренная острым умом, два месяца терпеливо ждет возможности взять роман Жорж Санд в кабинете для чтения, и ей даже в голову не приходит его купить; в ее элегантном жилище вы найдете самые невероятные предметы роскоши: стены здесь обиты шелковой камчатой тканью, на окнах висят занавеси с кистями, стоящие целое состояние, мебель достойна королевского дворца; повсюду вещицы на любой вкус и вазы в любом стиле, столы, купленные за баснословную цену, неудобные и нелепые, но изумительные; повсюду драгоценности, безделушки, китайский фарфор — все, что только есть на свете восхитительного, дорогого и бесполезного; все, кроме произведений ума человеческого. Осмотрите внимательно этот прекрасный кабинет, этот очаровательный будуар; все здесь пленительно, все готово удовлетворить любую прихоть; не хватает здесь только двух вещей: хорошей книги и прекрасной картины. Во всем Париже, пожалуй, найдется от силы десяток женщин, которые отвели в своем доме место для этих редкостей, да и те позволили себе художественный каприз в виде исключения; другое дело старинный китайский или старый севрский фарфор — его в любой гостиной хоть отбавляй. Впрочем, надо отдать справедливость нашим элегантным красавицам: книг у них не водится, это правда, но зато у них имеются превосходные книжные шкафы — драгоценные шкафы работы Буля, за которыми обманчивое звание книжных сохраняется исключительно из почтения. Не бойтесь, прекрасные эти шкафы не простаивают без пользы; им приискивают самое возвышенное употребление: вот в этом, например, хранятся шляпы, чепцы и тюрбаны госпожи хозяйки, а в этом красуется во всем своем великолепии мундир национальной гвардии господина хозяине [319]. Не найдете вы книг и в шкафах меньшего размера: там, где раньше жили стихи Андре Шенье и лорда Байрона, Ламартина и Виктора Гюго, госпожи Вальмор и госпожи Татю, теперь обосновались флаконы в виде пастушков, фарфоровые собачки, китайские болванчики, баночки с притираниями, чайники, разрозненные чашки, сахарницы без крышек и, что самое странное, разбитые, но склеенные блюдца. Хозяйки блюдут свои блюдца — но до книг им дела нет! [320] И это называется прогрессом! Впрочем, что тут можно поделать? молодые женщины больше не читают, а те немногие, которые, в виде исключения, читают, вдобавок еще и ПИШУТ!!

Поэтому нынче для новогодних подарков печатают лишь детские книги. В угоду детям книгопродавцы творят чудеса, что же касается почтенных матрон, матерей семейства, им к Новому году дарят только разные дурацкие безделушки: золотых рыбок в расписной вазе; фарфоровый звонок с головой китайца, который кивает всякий раз, когда вы дергаете за шнурок; фонтанжи [321] с розетками и искусственными цветами; лесенку для попугая, на которой вместо попугая размещаются кольца и перстни, — одним словом, вещицы некрасивые, бесполезные и безвкусные. Чья здесь вина — продавцов? покупателей? Отчего вся новая мебель так чудовищно неудобна? Чернильницы или слишком велики или слишком малы, во всяком случае, пользоваться ими нельзя; и вообще повсюду масса сложностей. Вчера, например, в одном из прекраснейших парижских магазинов мы видели скамеечку для молитвы, на которой невозможно преклонить колени; зато она снабжена чернильницей и всем, что потребно для письма; это еще не все: коснитесь пружинки, и из потайного ящичка явится превосходное зеркальце, точь-в-точь как на туалетном столике: ведь это очень удобно, правда? Идея на редкость удачная; теперь, сударыни, вы сможете одновременно и молиться, и накручивать папильотки; экономия времени огромная! […]

На прошедшей неделе главным событием было первое представление — «Калигулы». Согласно заведенному в «Прессе» порядку, рецензию на это сочинение должен был бы написать сам господин Александр Дюма [322]. Выступая в двойной роли критика и автора, он вне всякого сомнения порадовал бы нас статьей очень остроумной и очень пикантной: однако необъяснимый приступ скромности заставил его отклонить эту миссию и уступить свое место господину Мери [323]. Итак, мы предоставляем господину Мери разбор новой драмы и возвещение ее успеха; он расскажет обо всем, что происходило на сцене, мы же ограничимся рассказом о том, что творилось в зале. Ведь зала — наша вотчина.