Еретик

«И отцом Спасителя станет император Ираклий…» — подумал Симон.

Это усложняло задачу. Выкрасть законную жену императора, самую главную, абсолютную гарантию незыблемой вселенской власти, было еще сложнее, чем выкрасть монашку.

«Ну, хорошо, — вдруг подумал Симон, — а если мне это не удастся? Что потом?

Джабраил ведь не гарантировал Симону личного бессмертия, а Ираклий вполне мог иметь на Елену какие-то свои планы, к примеру, зачать с ней властителя всей Ойкумены. Но, вот незадача, Джабраил внятно сказал, что Елена родит именно Спасителя, а никак не владыку! А этот архангел не врал никогда.

«И что… сын Ираклия будет распят?»

Симону в это не верилось. Да, прецеденты были. Царь персов лично распял на дереве своего царственного сына Кроесуса, поднявшего мятеж среди евреев и по преданиям имевшего почти божественные права на власть в Ойкумене. Но Симон сомневался, что не снявший кожи ни с одного из своих врагов император Ираклий пойдет на жуткую казнь собственного сына.

Даже во имя Спасения.

Кифа шел за Симоном след в след. Останавливался, расспрашивал крестьян и варваров и так же безостановочно двигался дальше. Но вот думать о Елене он не мог; он думал только о том, что сказал Симон.

«Слово равно делу… дикари правы… слово равно делу!»

На первый взгляд, ничего нового в этих словах не было; так мог бы заявить любой колдун, снимающий с вас венец безбрачия или проклятие черного человека. Вот только Кифа слишком хорошо помнил, как, подчиняясь — даже не слову — взгляду Симона, били молнии, и сгущалась тьма.

Нет, Кифа вовсе не мечтал научиться, как и Симон, двигать тарелки по столу и убивать людей касанием руки. Ему уже хотелось большего.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Писания равны Господу.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Кифа, с искренней верой когда-то сказавший себе, что он значит не меньше, чем любой другой человек Церкви, действительно весит не меньше! А его мысли, его откровения о том, каким должно быть Слово Господне — и есть — озвученное через своего раба — само Слово Господне!

По спине пробежал озноб. Кифа уже чуял, какую колоссальную золотую жилу неосторожно вскрыл перед ним этот амхарец. Дерзай — и получишь! А все слова его давно уже мертвого учителя о смирении — ложь! Как и все его слова о левой щеке! Ложью было все!

Кифа облизал губы. Если использовать тезис Симона, что всякая мысль в пределе оборачивается своей противоположностью, то его учитель кончил ровно так, как и должен был кончить. Мнивший себя Спасителем грек обернулся мошенником. Так же, как Кифа — малый из малых — теперь становился по-настоящему велик!

«Слово равно делу…»

Выходило так, что теперь вовсе не надо проливать крови Нового Адама, Царя Царей. Достаточно рассказать о том, что эта кровь была пролита. И Слово станет реальностью, а Кифа — творцом этой реальности!

— Господи, помилуй! — поднял глаза в серое от пепла небо Кифа.

После разговора с Симоном у него складывалось ощущение — ясное и совершенно свежее — что амхарец прав, и Бог мог оставить этот мир, как хозяин оставляет свой дом, возможно, на время. Но это означало, что качество руководства этим домом теперь зависит от управляющего, а возможно, даже от эконома, а то и от ключника-кастрата. Смотря по тому, кто из них отважится взять на себя ответственность за все это хозяйское добро.

Тот день, на который Ираклий назначил отправку официального посольства империи к Амру, начался несколькими новостями. Сначала ему доложили, что в Константинополе снова пожар. Молнии и возникшие во множестве блуждающие огни поджигали города едва ли не каждый день. Затем он выслушал любопытный доклад гонца о чуде спасения некоего митраиста Нерона, владевшего небольшой эмпорией в Италии. Как утверждали очевидцы, молния ударила в золотую кружку, едва Нерон взял ее в руки. Кружка вмиг расплавилась и растеклась по столу, а вот пришлось ли стирать Нероновы штаны после этого «чуда», в донесении не сообщалось. Но, конечно же, самой важной, самой жуткой была весть о чуме.

— Варвары занесли? — первым делом поинтересовался Ираклий.

— Да, — кивнул секретарь. — Они уже мрут у наших границ… как мухи.

Ираклий подошел к окну и снова отметил, что солнце день ото дня становится ярче.

«Если это не случайность, — подумал он, — к марту-апрелю, льда не будет. А то и раньше».

— Есть ли заболевшие в рядах нашего противника?

— Есть, — кивнул секретарь, — так же, как у нас, в основном, среди варваров. Но это и плохо.

— Почему? — заинтересовался Ираклий.

— Амр отсылает принятых в ислам варваров к нам — в Ливию и на Константинополь. А значит, не пройдет и двух недель, и чума появится там, где ее раньше не было, и, прежде всего, на наших землях.

Ираклий кивнул, отослал секретаря готовить бумаги для посольства Амру, отправился завтракать, и в дверях столкнулся с двумя офицерами и немолодой женщиной между ними.

— Мы привезли ее, Ираклий, — отрапортовал один офицер.

Сердце император подпрыгнуло и замерло.

— Елена?

Женщина опустила глаза.

— Нет-нет, смотри на меня, — взял ее за руку Ираклий.

В последний раз он видел ее четырнадцатилетней обаятельной девчушкой с живыми искрящимися любопытством глазами. Теперь, это была немолодая и не слишком красивая женщина с грубыми чертами лица и влажным, страдальческим взглядом. Но, — Ираклий оценил это первым делом, — бедра широки, цвет лица здоровый. Родить наследника она могла.

— Передайте ее евнухам, — распорядился Ираклий, — они знают, что делать.

Елену повели, а Ираклий, стремясь быстрее закончить дела, наскоро, не отрываясь от чтения все время поступающих донесений, поел, и вдруг понял, что срок уже пришел.

— Врача, — сухо распорядился он. — Быстро!

Охранник выбежал, притащил врача, но Ираклий уже чувствовал: поздно. Да, ему дали противоядие, промыли желудок, снова дали противоядие и снова промыли желудок, и — снова противоядие, однако самочувствие неуклонно ухудшалось. Императора охватил жар и нестерпимая жажда, и уже к обеду тело начало раздуваться. Помочиться Ираклию не удавалось, даже с помощью врача.

— Я не знаю этого яда, Ираклий, — признал свое полное поражение врач. — Ты умрешь.

— Сколько у меня времени?

— Это похоже на водянку… — прищурился врач, — весьма необычную водянку. Я бы сказал, у тебя полсуток.

— Хорошо, — через силу выдохнул Ираклий. — Мне хватит.

Всех, с кем следовало поговорить, пропускали к императору по одному, и первым был Костас.

— Ты расследовал ситуацию с доносом? — хрипло спросил Ираклий.

— Да, — покраснел вспомнивший, как хотел снять с казначея кожу, сын, — все — ложь. Филагриус очень честный и разумный человек.

Ираклий слабо улыбнулся. На самом деле казначей был редкий пройда, но император знал, что его помощь Костасу еще понадобится. Поэтому он и назначил сына проверить Филагриуса. Вынужденный оправдываться казначей достаточно долго зависел от Костаса лично и, по донесениям, волей-неволей, а признал его главенство.

Почти то же Ираклий проделал, когда под предлогом проверки женских монастырей отдал патриарха Пирра в руки своей жены-итальянки Мартины. Разумеется, она оправдала неповинного по существу обвинения патриарха, и благодаря этому теперь у Мартины был весьма весомый союзник — не менее весомый, чем ее кастрированный брат в Италии.

— Но этого мало, — сказал он жене, когда пришел ее черед увидеть своего императора, — первым делом… ты и Костас… должны вернуть… из ссылки… изгнанных мной… аристократов.

— Зачем?.. — удивилась Мартина и тут же прикусила язык, — неужели все так плохо?

— Даже еще хуже, — выдавил Ираклий.

Вернув сосланных мятежников, Мартина и Костас приобретали статус благодетелей, и помилованные аристократы не имели права с этим не считаться. Таковы законы их родовой чести.