Смех дьявола

В результате этого налета погибли сто человек и приблизительно пятьсот были ранены. Для тех, кто поверил, что война закончилась, это было суровое отрезвление.

На заре 27 августа 1944 года Париж залечивал свои раны. В Нотр-Дам при закрытых дверях совершалась странная церемония, называемая «новое освящение». Поскольку в храме, по литургическому выражению, была пролита «кровь преступления», его следовало вновь освятить, чтобы верующие могли вернуться в него для молитвы. Протоиерей Нотр-Дам, монсеньор Брот, в сопровождении каноника Ленобля обошел базилику внутри и снаружи, окропляя стены «григорианской водой» — смесью воды, пепла, соли и вина. После этой церемонии, проходившей исключительно в присутствии клирошан Нотр-Дам, службы и мессы стали совершаться, как обычно.

В это воскресное утро на баррикаде бульвара Сен-Мишель в присутствии большой и молчаливой толпы совершил мессу капеллан ФВС, священник маки Верхней Савойи.

Леа отказалась сопровождать своих тетушек на большую мессу в Сен-Жермен-де-Пре.

После многих попыток Альбертины де Монплейне удалось дозвониться до мэтра Люка Дельмаса. Связь была очень плохой, приходилось кричать, чтобы быть услышанным.

— Алло, алло… Вы слышите меня?.. Это мадемуазель де Монплейне… Я тетка молодых Дельмас… Да, они со мной… Они чувствуют себя хорошо… Я звоню вам по поводу вашего сына… Да, Пьеро… Нет… Нет… Он убит… немцами… Я соболезную… Увы, это возможно… Вчера я ходила на опознание тела… Я не знаю… Он был с Леа на бульваре Сен-Мишель… Я позову, она была ранена… Не кладите трубку… Леа, это твой дядя, он хочет говорить с тобой.

— Мне нечего ему сказать; ведь это по его вине Пьеро дал убить себя.

— Ты несправедлива, это надломленный человек.

— И очень хорошо.

— Леа, ты не имеешь права так говорить. Это брат твоего отца, не забывай об этом. Если ты не хочешь говорить из христианского милосердия, то сделай это из человечности, в память твоих родителей.

Почему ей говорят о родителях? Они умерли, как Камилла! Как Пьеро!

— Алло, — сказала она, вырывая трубку из руки тетки. — Алло, да это Леа… Я его встретила случайно несколько дней назад. Он был один год в Сопротивлении с коммунистами, его направили в Париж как связного между руководителями восстания. Он был убит гранатой… Нет, я не знаю, страдал ли он, меня ранили, нас отправили в разные больницы… Алло, алло… Не прерывайте… Алло, кто у телефона?.. Филипп… Да, это ужасно… Париж освобожден, а что происходит в Бордо?.. Что?.. Вы надеетесь, что немцы отбросят американцев!.. Брось, ты не отдаешь себе отчета в том, что война для Германии проиграна и что сегодня или завтра такие люди, как ты и твой отец, рискуют быть расстрелянными… Нет, это не доставило бы мне удовольствия, мне было бы все равно. Пьеро действительно погиб… Да, я изменилась. Что нужно сделать для похорон?.. Звони мне по телефону тетушек… «Литтре 35–25»… У вас есть новости о дяде Адриане?

Леа положила трубку, вдруг посерьезнев.

— Тетя Альбертина, было страшно слышать, как он плачет, — сказала она вполголоса.

23

Сентябрь 1944 года стал для Леа решающим месяцем.

Собственно, все началось вечером 30 августа.

Около восьми часов вечера зазвонил телефон. К аппарату подошла Альбертина.

— Алло… Да, моя племянница здесь, кто ее спрашивает?.. Как? Я не расслышала… Месье Тавернье… Франсуа Тавернье? Здравствуйте, месье… Где вы находитесь?.. В Париже! Когда вы приехали?.. Вместе с генералом де Голлем! Я так рада вас слышать, месье… Да, Леа чувствует себя хорошо… Мадам д'Аржила? Увы, месье! Она погибла. Да, это ужасно. Ее сынишка здесь. Мы виделись с его отцом несколько дней назад, он сейчас сражается в северных пригородах Парижа… Подождите, я передаю трубку Леа. Леа!.. К телефону.

Леа появилась в махровом халате, на ходу вытирая волосы.

— Кто говорит?

— Тавернье.

— Франс…

— Да. Что с тобой, милая?.. Тебе нехорошо?

Ее сердце билось так сильно, что она чувствовала боль во всем теле.

— Нет… ничего, — проговорила она слабым голосом, сев сначала на стул.

Альбертина де Монплейне смотрела на нее с нежностью, смешанной с беспокойством. Она отдала бы все, что имела, чтобы наконец увидеть счастливой дочь своей дорогой Изабеллы.

— Тетя… я хотела бы побыть одна.

— Конечно, дорогая, извини меня.

Леа не осмеливалась поднести трубку к уху, несмотря на все более настойчивые «алло, алло».

— Алло… Франсуа?.. Да… Да… Нет… я не плачу… Нет, уверяю вас… Где?.. В военном министерстве? Это где?.. Улица Сен-Доминик, 14?.. Я еду… мне только надо высушить волосы… Франсуа… Хорошо, хорошо, я соберусь быстро.

Леа положила трубку. Опьянев от радости, смеясь и плача, она готова была на коленях благодарить Бога. Он жив!..

После смерти Камиллы она пыталась забыть его, опасаясь новых страданий из-за потери любимого существа. Расставшись с Лораном после испытанного счастья, она думала, что ей это удалось. Но вот при одном звуке его голоса тело ее задрожало, словно от ласки. Скорее оказаться в его объятиях, забыть все эти ужасы, не думать больше о войне, о смерти, думать только об удовольствии… Стоп, волосы не высохли, она, должно быть, ужасна.

Леа бросилась в свою комнату, энергично вытирая волосы, стала рыться в шкафу в поисках платья. Куда же подевалось голубое платье, так шедшее ей… нет нигде. Наверное, оно в корзине с грязным бельем.

— Лаура, Лаура…

— Да не кричи так, чего ты хочешь?

— Ты не можешь одолжить мне красно-зеленое платье?

— Но оно новое!

— Верно. Будь любезна, дай его мне… Я обещаю тебе быть очень осторожной.

— Хорошо, только чтобы помочь тебе. Куда ты отправляешься?

— У меня встреча с Франсуа Тавернье.

— Как! Он вернулся?

— Да.

— Тебе повезло! Иди скорее, не заставляй его ждать… Я пойду за платьем.

Когда Лаура вернулась, Леа стояла голая и ощупывала свое тело.

— Как ты красива!

— Не больше, чем ты.

— О нет! Все мои приятели так говорят. Подожди, надень платье… Будь осторожна, ткань непрочная.

Лаура помогла ей надеть платье из муслинового крепа с глубоким декольте и широкими короткими рукавами.

— Ничего себе! Ты не промах! Платье от Жака Фата!

— Я выменяла его на пять кило сливочного и пять литров растительного масла.

— Это не очень дорого.

— Ты думаешь? Масло труднее достать, чем платье лучших фирм. А после освобождения их можно будет купить на гроши.

— Ты смеешься! Кто бы мог подумать, что маленькая бордоска, поклонница маршала Петена, будет промышлять на черном рынке!

— Что же, все могут ошибаться, я же ошиблась насчет Петена, а ты можешь ошибиться в де Голле. Подумаешь, черный рынок! Без него ты не могла бы есть каждый день.

— Это правда, я охотно соглашаюсь с этим. Просто я восхищена твоим коммерческим чутьем. Что же касается де Голля, счастье, что он был здесь…

— Посмотрим, он военный, как и другие.

Леа, не отвечая, пожала плечами.

— О Франсуазе по-прежнему ничего?

— Ничего. Франк продолжает поиски. Поговори об этом с Франсуа Тавернье, он наверняка что-нибудь придумает. А что предпринято в отношении Пьеро?

— Не знаю, поговори с тетей Альбертиной.

— В котором часу ты вернешься?

— Не знаю. Предупреди тетушек, что я ухожу, и позаботься о Шарле.

— Вот так, вся морока на меня, — сказала Лаура мнимо рассерженным тоном. — Ладно, развлекайся. Осторожнее с моим платьем.

— Буду беречь его, как зеницу ока. Я ведь не знаю, где достать пять килограммов сливочного и пять литров растительного масла.

— Ты сильно ошибаешься, теперь оно стоило бы десять килограммов и десять литров.

— Продолжай в том же духе и сколотишь состояние.

— Очень на это надеюсь. Уходи скорее, я слышу Лизу, если она увидит, что ты уходишь, тебе придется целый час объясняться: куда ты идешь? с кем? приличный ли это человек? И т. п.

— Я уже ушла. Спасибо.