Переяславская Рада (Том 1)

Наир-бей не одними словами привлекал на свою сторону генерального писаря.

Вимина вздыхает и всердцах проливает на ладонь больше, чем нужно, ароматной розовой воды.

Глава 2

Душный день раскинул свой солнечный шатер над гетманской столицей.

Еще и май не кончился а, казалось, июльский зной опустился на землю и дурманит людей. Буйно взошла на лугах и в садах зеленая пышная трава. А по дорогам, ведущим на юг, на восток и на запад – во все стороны от Чигирина, множество людей верхами, на телегах, пешком. Скрипят возы, клубится пыль, добрые кони мчат всадников, и над всем этим высокое, бескрайное небо, глубокая и чистая лазурь, и всюду кругом – волнующаяся, нетронутая степь.

Стоят посреди степи, при дороге, в садах, над озерами и прудами, белые села. Далеко на запад и на юг раскинулась земля Чигиринского полка.

Майский день томит ее зноем. Прикрывая глаза ладонью от солнечного блеска, высматривают селяне в небе дождевую тучу.

И через окно гетманского дворца ищет ее в небе сам гетман Богдан Хмельницкий, слушая монотонный, ровный голос Лаврина Капусты. Начальник личной тайной канцелярии гетмана, нагнувшись, стоит у стола. Перед ним на скатерти лежат свертки пергаментных списков. Это реестры казацких полков.

Может быть, пора и отдохнуть, но гетман молчит, и Лаврин Капуста читает дальше, не меняя голоса.

«Низовая стража с Днепра шлет уведомление, что посол турецкого султана Осман-ага миновал сторожевые линии. В Брацлаве поймали шляхтича, переодетого монахом, который распространял слухи про войну между нами и татарами; под пыткой оный шляхтич показал, что подослан-де умышленно князем Еремой Вишневецким. В Киеве на базаре голландский купец, прозываемый Ван Браумлер, продал пятьдесят мушкетов сотнику полтавского полка Зозуле, и те мушкеты сотник Зозуля в полк не доставил, а перепродал татарам; сотника взяли под стражу, ему чинят допрос».

Хмельницкий внимательным глазом искал в лазури облачка. Однозвучный голос Капусты слегка раздражал его. Но он знал: если полковник угощает его всеми этими мелкими и докучными делами, то напоследок скажет что-нибудь значительное и важное.

Лаврин Капуста придвинул поближе серебряный кубок, налил холодной воды из высокого кувшина и неторопливо выпил. Вытер белым шелковым платком тонкие усы и спросил:

– Читать дальше? Дела тайные, – добавил он, – спешные.

Гетман кивнул головой, не оборачиваясь от окна.

– Читай!

– Грамота от Малюги цифирью. Сто сорок три, да двенадцать, да еще тридцать, да еще добавить одиннадцать, – Капуста говорил тихо, гетман слегка наклонил в его сторону голову. – Сейм в Варшаве не допустил митрополита киевского Коссова заседать в сенате. Сто, да еще триста, да еще двести тридцать четыре, добавить еще сто шестнадцать: папский нунций обещает деньги на новое посполитое рушение. Канцлер Оссолинский тайно совещался с послом венецианским Кфарца.

Капуста положил на стол белый шелковый платок, на котором краскою было нанесено письмо Малюги, и, заглядывая в темный угол горницы, сказал:

– Нынче венецианский посол Вимина будет на вечернем приеме у генерального писаря Выговского.

– Знаю. Завтра утром доложишь мне.

– Слушаю, гетман. Днем была беседа между Виминой, турецким визирем Наир-беем и московским думным дьяком Григорием Богдановым. Говорено между ними, со слов Вимины, что король Ян-Казимир Зборовского договора соблюдать не будет. Наир-бей сказал, что гетману Хмельницкому этот договор – тоже камень на ногах. Московский посол не верит, чтобы король польский на такую войну поднялся, должен будет посчитаться с Москвой.

– Письма Вимины все читаешь?

– Все, гетман!

– Читай дальше.

– В Варшаве посол гетманский Степан Богданович-Зарудный беседовал с послом царя московского – боярином Пушкиным.

Гетман отошел от окна и сел в кресло, покрытое ковром.

– О чем трактовали? – спросил он нетерпеливо.

– Говорено меж послами о намерении царя московского заявить протест королю Яну-Казимиру против неверного написания его царских титулов, дабы ухудшить отношения и намекнуть на разрыв.

– В Москву Михайла Суличича пошлю, – перебил гетман.

– Добро, гетман!

– Зарудному отпиши – боярина Пушкина просить от моего имени, чтобы дал понять королю: мол, Москва к нам приязненна и попечительна.

– Добро, гетман!

– В Константинополь поедут Антон Жданович и Павло Яненко. Оба турецкую речь знают. Еще что?

– Польские послы в Бахчисарай поехали.

– Свои люди есть меж ними?

– Есть один писец.

– Ладно. Дальше.

Капуста удивленно взглянул на гетмана. Необычна была для него такая раздражительность при докладе о важных, секретных делах. Хмельницкий перехватил удивленный взгляд полковника.

– Утомился я, Лаврин, – хрипло произнес гетман, – утомился. День и ночь смотри, как бы нам нож в спину не всадили.

Он вскочил с кресла и зашагал по горнице. Из-под густых бровей гневно блестели глаза. Алый кунтуш тесно облегал его могучие плечи, и худой, невысокий Капуста казался рядом с ним маленьким, незаметным.

– Тесно нам, Лаврин, тесно.

Он мерил ровными шагами горницу из угла в угол, а казалось, будто он все еще под Зборовом, на том страшном поле боя, и ухо ловит звон мечей, стоны и крики людей, топот тысяч ног, конское ржание. В том страшном побоище он победил. Он поставил на колени первоклассную королевскую армию.

А чего добился? Сорока тысяч реестровых?

Да, он знал, хорошо знал – не того ждала Украина. На том поле можно было добиться большего. А теперь паны только того и ждут, чтобы снова двинуться на Украину, возвратить себе маетности, на колени поставить народ.

В хитросплетениях тайной переписки с Варшавой, в беседах, в неосторожно высказанных фразах, – он уже видел зарождение той черной тучи, которая принесет страшную грозу. Снова пламя пожара вспыхнет над измученной и окровавленной землей...

Капуста, словно угадывая мысли, тревожившие гетмана, молвил:

– Никогда еще не имела такой свободы Украина, Богдан.

– Мало, – гетман остановился перед Капустой и положил ему руки на плечи. – Пойми, мало. Да и ту норовят отобрать, и та под угрозой. Нам надо выиграть время. Время сейчас для нас – все. Хитры паны в Варшаве, а мы похитрее будем. А теперь обедать, полковник!

– Еще есть дела, – отозвался Капуста, – весьма спешные.

– Твоя воля, – улыбнувшись, Хмельницкий отошел к окну.

– Брацлавский полковник Нечай твою, гетман, честь поносит; на прошлой неделе говорено им: «Гетман народ продал за маетности, гвардию себе завел, три тысячи татар нанял для охраны, а народ в полон гонят, паны Потоцкий и Вишневецкий снова вешают невинных».

– Заговор? – спросил Хмельницкий, и Капуста заметил, как под кунтушом заходили плечи.

– Нет, – твердо сказал он, – не заговор. Нечай – честный человек. – Помолчал и, встретив пытливый взгляд гетмана, добавил:

– Не понимает только, вперед не заглядывает.

– Верно говоришь, полковник. Нечаю быть в Чигирине на той неделе.

– Письмо от митрополита Сильвестра Коссова: твоему универсалу, гетман, посполитые не подчиняются, и земли, захваченные ими у Густынского монастыря, до сей поры не освобождают.

– Вот морока мне с тем монастырем. Мало разве земель у пана митрополита... Пусть Выговский составит новый универсал от моего имени, а лучше пошли сотни две казаков, чтобы нагайками поучили, как гетманскую волю уважать...

– А может, то лишнее будет? – осторожно сказал Капуста.

– Что у тебя в мыслях? – грозно спросил Хмельницкий.

– Не надо казаков посылать.

– Надо. Я сказал – надо! Немедля чтобы освободили монастырские земли.

Ты что, шутить вздумал с митрополитом? Людям святой веры обиду чинить – мне на то бог права не дал.

– Добро, гетман. Еще жалоба.

– Снова про непослушание?

– Да, гетман! Выдал ты охранную грамоту шляхтичу Перчинскому, проживающему в местечке Коростышеве, а тот шляхтич пишет, что селяне с казаками два наезда сделали, маеток пограбили, твою охранную грамоту порвали...