Не погаси огонь...

Столыпин еще раз взглянул на собеседника. Мундир топорщится на животе. Туловище тяжелое, неподвижное, руки сложены как в бане, а голова покачивается из стороны в сторону, словно у китайского болванчика. Да, есть общее с Зуевым. Однако Нил Петрович не Максимилиан Иванович. Исполнителен. Умен. Но звезд с неба не хватает. Да и предан ли?.. Уж очень горячо ратовал за него Курлов, одно это настораживает.

Теперь, когда не было под рукой прежнего директора, приходилось полагаться только на себя. Но и без Трусевича в целом все шло как будто так, как хотелось Петру Аркадьевичу. В твердых руках главы правительства концентрировалась вся сила державы. Правда, в последнее время смелее начали выступать против Столыпина те, во имя кого он и осуществлял все свои начинания, с кем был родным по духу и крови, единоутробным, – самые правые из «Совета объединенного дворянства», из «Союза монархистов». Не только бессарабский Пуришкевич, куда выше – князья, бонзы из ближайшего окружения самого царя: Столыпин, мол, своими реформами, особенно пресловутой аграрной, замахнулся на вековые устои самодержавия! Дай волю кулаку, он и дворянина потеснит в поместьях, поселится в усадьбах с колоннами! И эти грязные буржуа, «медная аристрократия», ладно бы строили свои мерзкие фабрики да открывали магазины на Невском и лабазы на Тверской, так нет же, усаживаются за один стол со столбовыми дворянами, начинают произносить речи, требовать прав! Это уж слишком!..

Он, Петр Аркадьевич, замахнулся на устои самодержавия, на привилегии родового дворянства! Боже, какая несусветная чушь!.. Если надобно, он согласился бы, чтобы его по грудь заколотили сваей в землю – подпереть эти устои. Устои монархии, царскую власть – да! Но не эту мерзопакостную камарилью, мнящую, что именно она и олицетворяет государство! Тупоумцы и неучи, не видящие дальше своего носа и озабоченные лишь чинами, наградами, приумножением доходов с унаследованных имений!.. «Нет, ваши сиятельства! Я и сам за престол государя живот готов положить. Но нынче самодержавие не может существовать в прежнем облике – пятый год все же был. Поэтому придется хотя бы для виду мириться с Думой и пустить за стол „медную аристократию“, распрощаться с сентиментальной легендой о патриархальной деревне и искать защиту у мироеда и кулака. В Германии высшее сословие вняло Бисмарку, поняло: когда котел перегрет, надо своевременно выпустить пар, иначе всю машину разнесет вдребезги. А вот в России великие и малые князья не хотят понять, что мои реформы – клапаны для выпуска пара!..»

Между придворной знатью и Петром Аркадьевичем шла невидимая, но упорная борьба. Противников Столыпина набралось много и в Государственном совете, и в Сенате. Дважды они уже пытались дать ему бой – провалить предложенные им законопроекты. Последний, недавний, был не столь уж и важным, но верхняя палата выбрала его орудием, чтобы низвергнуть председателя совета министров. Особенно ретиво против законопроекта выступили члены Государственного совета Трепов и Дурново, оба – любимцы царя, не раз пользовавшиеся его особыми милостями. Большинством голосов законопроект в Госсовете был провален. Петр Аркадьевич тут же подал в отставку. В прессе поднялся шум. Начали писать, что уход Столыпина «суть свершившийся факт». Называли и преемников: на пост премьера – нынешнего министра финансов и заместителя Петра Аркадьевича по кабинету Коковцова, на пост министра внутренних дел – Макарова. Но угроза отставки была для Столыпина лишь ходом в игре. И он выиграл – Николай II пошел на попятную. Кого мог найти царь в замену ему, российскому «железному канцлеру»? И вот тогда Петр Аркадьевич поставил условия: императорским указом Государственный совет должен быть распущен на три дня. Царь мог, при чрезвычайных обстоятельствах, распустить на три дня и Государственную думу, и Государственный совет и тем самым предоставить правительству право издавать во время этих «каникул» законы собственной властью.

Первый подобный опыт был у Петра Аркадьевича три года назад. Тогда ему нужно было утвердить новые статьи военно-судебных уставов, ужесточавших наказания за политические преступления. Высочайшим указом «парламент» послушно ушел на трехдневный отдых, и Столыпин утвердил эти статьи. В обществе расшумелись невероятно. Но горькое лекарство – к исцелению. Покричали и угомонились. Зато на пять тысяч смутьянских голов стало на Руси меньше.

Теперь он воспользовался той же уловкой. Одновременно с требованием распустить Думу и Госсовет он поставил Николаю II и другое условие: Дурново и Трепов, главные его противники и в Госсовете, и в неофициальном дворцовом «кабинете министров», должны быть уволены в бессрочный отпуск. Царь согласился и на это. «Покорнейше прошу ваше величество записать мои условия», – проверяя меру своей власти, попросил-потребовал Петр Аркадьевич. Николай II вырвал из блокнота лист и синим карандашом послушно написал все, что потребовал от него премьер-министр. Петр Аркадьевич хранит этот автограф, достойный архива Бисмарка.

Ну-с, господа, так кто одержал верх?..

Столыпин посмотрел через стекло балконной двери в зал под золотым куполом. Вот они, дряхлые государственные мужи, министры без портфелей. Толстое стекло балкона отсекало звук – фигуры в расшитых мундирах шевелились, жестикулировали, трясли бородами, открывали рты, но были немы, как марионетки в кукольном балагане. Подагрики… Ничего! С сиятельной сворой он справится и впредь. Не пресса, не студенты и не эти старцы, а ход аграрной реформы – вот что заботит его.

Распродажа земель, возможность покупать и перепродавать их породили невиданную спекуляцию, цены поднялись. Слой крестьян, которые могли бы обзавестись хуторами и отрубами, сократился. Петр Аркадьевич так и замыслил: крепкие и состоятельные станут еще сильней и богаче. Но катилась лавина афер и махинаций, и за бортом в результате его реформы оказывалось чересчур много сельского населения. Ходатаи от крестьян скулили: «Ставка на сильных вовсе не должна означать, что надо беднейших доконать и оставить погибать в нищенстве!» Да и кулаки-мироеды, коим привалило по новому аграрному закону, тоже желали уже большего, теснили дворян-помещиков. Circulus vitiosus, порочный круг?..

– Максимилиан Иванович, как вы полагаете: почему тормозится аграрная реформа?

– Я недостаточно осведомлен. Возможно, ваше высокопревосходительство, из-за неурожая?

Нынче, в разгар лета, уже явственно обрисовались контуры надвигающегося бедствия: в некоторых губерниях поздние наводнения размыли поля; в других, плодороднейших, жесточайшая засуха выжгла хлеба на корню.

– Трудный год как раз и поможет размежевать: кто действительно силен, а кто слаб, – отвел довод Трусевича министр.

– Утверждают, ваше высокопревосходительство, что нужно заставить работать и лодырей. Некоторые мужики привыкли триста дней в году отлеживаться на печи.

– Ну, эти пусть пеняют на себя, казна содержать их не будет. И все же как вы думаете: утвердится новое землепользование или надо вернуться к общине и умиротворить этих? – Столыпин кивнул в сторону зала.

– Нет, ваше высокопревосходительство, возврат к прошлому невозможен, старой милой деревни больше не существует. Не удастся с реформой – мужик снова возьмется за вилы!

Голос Максимилиана Ивановича звучал убежденно.

– Спасибо. А неурожай, ну и что? На Руси извечно так: один год – собироха, другой – поедоха.

Но даже больше, чем любимое детище – аграрная реформа, занимало мысли министра то, что предстало сейчас взору в образе знамен угрюмого бесчисленного войска, охватывающего Петербург, всю Россию осадным кольцом: будто не чадили механические и металлические заводы, а шла баталия и вот-вот ветер из-за Невы донесет эхо разрывов. Однажды Столыпин посетил эллинги Адмиралтейского завода. Не новейшие из Германии клепальные аппараты, не английское судовое оборудование, его поразили обнаженные, блестевшие на солнце черные тела рабочих. Их руки. Таких огромных рук, бугрящихся стальными мускулами, он никогда прежде не видел. Страшные руки…