Не погаси огонь...

Антон заказал комнату за рубль. Портье взял паспорт, стал делать выписку в толстую книгу.

«Пожалуй, идти к Блинову еще рано…»

– Господин Чащин! Господин Чащин! Господин, просим вас!..

Тут только до Антона дошло, что это обращаются к нему. Так и влипнуть недолго! Надо быть внимательней и осторожней…

Коридорный понес за ним чемодан. Разрекламированная комната оказалась узким чуланом. К тому же одна стена была горячей. Наверное, там проходил дымоход из кухни. За окном громыхали металлическими лотками, катали бочки и ругались.

Да не все ли равно?.. Вечером он пойдет к Блинову. Вряд ли тот знает о его забайкальской эпопее. Антон будет осторожен. Как говорил Камо: «Длинный язык укорачивает жизнь». Для приятелей, бывших однокурсников, он – парижанин, инженер фирмы «Делоне-Беллвиль» (автомобили, аэропланы и прочие достижения двадцатого века). И только для самых надежных друзей он – революционер, возвращающийся в строй…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Звон колокольчика возвестил о перерыве. Сенаторы, шурша расшитыми золотом мундирами, начали подыматься.

Столыпин встал со своего кресла и, словно бы прорезая взглядом дорогу, зашагал через зал. Остановился у кресла Трусевича:

– Не хотите ли подышать свежим воздухом, Максимилиан Иванович?

– Благодарю, ваше высокопревосходительство. С удовольствием.

Петр Аркадьевич отметил в его голосе прежнюю готовность. Резко отворил стеклянную дверь балкона. Пропустил Трусевича вперед. Кто-то торопливо шагнул в сторону. Кто-то нагнулся к сдутым на пол бумагам. «Не застудились бы, ваши сиятельства!» – подумал он и, повернув бронзовую ручку, закрыл дверь. Всей грудью вдохнул ветреный воздух Невы. Сквозь стекло чувствуя на себе взгляды оставшихся в зале, с удовлетворением подумал: «Вышколил сановных!..»

Великолепный зал заседаний занимал весь второй этаж здания Сената. С балкона открывался вид на широко простершуюся площадь, на Медного Всадника и строгий ансамбль Адмиралтейства за ним. На дальнем, противоположном берегу Невы тянулись казавшиеся приземистыми строения университета, а если снова обратить взор в сторону Фальконе, видна была Ростральная колонна и блистал шпиль над Петропавловской крепостью. А дальше вырисовывались трубы. Их дымы мутили синеву неба.

Балкон был зажат между двумя коринфскими колоннами, в нишах стены стояли скульптуры. Слева – Фемида. В поднятой руке богиня правосудия держала весы. Ветер раскачал чугунные чаши, они скрипели.

– Хочу поговорить с вами. Здесь нам никто не помешает.

Трусевич понимающе кивнул. Бывший директор департамента полиции знал, что и министр не оставлен без наблюдения. А здесь ветер унесет слова.

– Что вы думаете о Распутине, Максимилиан Иванович?

После той – единственной – встречи со «старцем» у Петра Аркадьевича остался на душе мутный осадок. Прошло уже немало дней, но министр не мог избавиться от ощущения, что стал жертвой некоей мистификации. И что совершенно не поддавалось объяснению – стоило вернуться мыслями к той встрече, как сразу же начинала болеть голова. Вот и сейчас тяжелые пластины с двух сторон начали сдавливать лоб.

Трусевич медлил. Поежился. «Боится застудить горло или просто боится?» Столыпин вспомнил: «боисся…»

– Опасная личность, – поднял глаза сенатор.

– Неужели этот мужик обладает какой-то таинственной силой?

– Я слышал, ваше высокопревосходительство, он брал уроки гипноза.

«Я не ошибся… Почему не отмечено в досье?»

– Гипнотизер утверждал, что Распутин подает большие надежды, ибо обладает чрезвычайно сильной волей и умением концентрировать ее.

– А что вы думаете, как бы это назвать… о вероучении этого «старца»?

– Грешить, чтобы потом иметь возможность каяться; омывать Душу своими грехами; блудить – и искупать? – Трусевич усмехнулся. – Весьма привлекательно для…

Он остановился, не позволив себе перейти недозволенную черту. Столыпин оценил и это: всяк сверчок знай свой шесток.

Но оттуда, из дворца, сразу же после встречи министра с мужиком, последовало распоряжение снять полицейское наблюдение за «старцем». Столыпин не только не снял, но и усилил филерскую проследку. Теперь уже и шофер автомобиля, приставленный к Распутину, и швейцар, и дворник дома на Гороховой, прислуга в квартире, где он жил, – все были наняты охраной. Петр Аркадьевич, не полагаясь на кого-либо другого, поручил «освещение» мужика Додакову.

От полковника поступали сведения, что «божий человек» обретает в царских палатах все большую силу. По утвержденному церемониалу доступом во дворец могли пользоваться лишь лица придворного звания. Исключение делалось только для тех, кто нес службу и состоял воспитателями при членах августейшей фамилии. В этот же разряд попадало и духовенство. Александра Федоровна решила было назначить Распутина «придворным собеседником». Но когда заглянули в правила церемониала, то оказалось, что на эту должность могут претендовать только лица духовного звания. Григорий имел отношение к этому сословию разве что через своего отца, бывшего церковного старосту, уличенного в растрате жалких сумм церковного прихода. Тогда возникла мысль назначить мужика «придворным лампадником». Но это звание пришлось ему не по вкусу. Шли кощунственные слухи, что «старец» по царскому повелению будет рукоположен в сан священника.

Неужели Распутин и есть собирательный образ тех мужиков, о благе коих печется Петр Аркадьевич?.. Уже не из дворца, а из разных иных источников поступали в министерство донесения о том, что в различных слоях общества и в народе потешаются над таким влиянием Гришки при дворе, о его странных связях с царицей и дамами света. В этом был симптом, тревоживший Столыпина: от насмешек над Распутиным и фрейлинами недалеко и до осмеяния устоев! Да, придется еще повозиться с «другом», «старцем» и как там его еще величают, черт его побери, но обуздать необходимо и как можно скорее!..

– Так вы полагаете, Максимилиан Иванович, – опасен?

Сенатор снова поежился, покосил глазами на затворенную дверь балкона, но ответил твердо:

– Чрезвычайно опасен.

«Ну, ну… – усмехнулся Петр Аркадьевич. Уже одна эта чрезмерная осторожность экс-директора говорила о многом. – Боится. Но не виляет. Верен мне и предан». И уже в какой раз он пожалел, что вынужден был расстаться с Трусевичем.

И все же не для беседы о мужике пригласил Столыпин на балкон своего бывшего коллегу. Он снова поглядел на Неву – туда, где по всему окоему, от Голодая на Васильевском острове и до Александро-Невской части и Нарвской заставы, – поднимались, громоздились трубы. «Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции». Вот что тревожило министра во сто крат больше, чем разнузданность ушлого мужика. Неужели есть правда в словах, напечатанных в «Рабочей газете»? Одной фразой нелегальный листок социал-демократов замахнулся на все, что делал Петр Аркадьевич, чем жил все последние годы.

Была ли то аберрация зрения или токи воздуха на разной высоте гнали дымы слева и справа сюда, к этому берегу Невы, к Зимнему, Сенату и Адмиралтейству, но сейчас дымы казались Столыпину флагами наступающего войска, поднятыми высоко в небо на черных древках. После стольких лет успокоения неужели все может повториться?..

Подавив революцию в седьмом году, Столыпин завершил период всероссийской смуты знаменитой акцией 3 июня, «государственным переворотом»: разогнал ненавистную II Думу. Заговор против Думы и ее социал-демократических депутатов – это была его идея. Блестяще осуществить ее помог Трусевич. Подложные документы? Они утонули в департаментских омутах. Зато полсотни депутатов арестованы, вся социал-демократическая фракция отправилась на каторгу. Провокация?.. В борьбе с врагами престола все средства хороши.

Молодец Трусевич. Враги называли его «богом провокации». Директор департамента полиции может гордиться таким прозвищем. Жаль, из-за скандала с Гартингом пришлось отстранить его. Но заботами Петра Аркадьевича экс-директор стал сенатором, получил синекуру до конца жизни.