Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, — сказали чтоб я прочел некий текст — якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я — дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я пока что — не понял.

Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:

— А ты почему не молишься вместе с Братией?

Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в ответ:

— "Vater Unse…" — я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за рукав и громко взвизгнул:

— Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать вид…

Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все голоса:

— Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!

Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид, что ничего не заметили, а я — попробовать помолиться на римский манер… Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры всех моих предков.

Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:

— За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей… Я не смею трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих… Будьте вы все — прокляты!

В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя веско сказал:

— Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер. На хлеб и на воду.

С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу — при позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать за нее ваших Учителей, по меньшей мере, — Бесчестно.

Засим — жду вашего извинения.

Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что — ноги подкашивались. Но я вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред сими католиками даже на смертном одре. С голоду.

С того самого ужина и по сей день я чую себя — лютеранином.

Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих, ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок, не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.

Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали ложкой по котелку и звали меня:

— Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!

— Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь — эти свиньи не жрут говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок — хочешь свининки?! Хрю, хрю — сволочь!

— Нет, правда, мы дадим пожрать — скажи только "Anne Domini", или что-то еще, а?!

Так они развлекались всю ночь — видели в окошко, что я не сплю, а я сидел, сжавшись в комочек, и думал — что было на уме у моего дедушки, когда курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой прапрапрапрадед Иоганн, когда его — мальчиком выводили из пылающей Риги, чтоб жить на болотах — до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей земли?

Каково ему было в первый раз съесть слизняка, да лягушку, ибо нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?

Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн — "Спаситель всех протестантов", и Карл Александр — "Освободитель", и несчастный Карл Юрген, убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф — первый владетель русской Лифляндии.

Они сидели со мной и рассказывали, — как это было в их время и чего стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на бесплодных болотах, а кому и — перед лицом палача не отказаться от своих слов… И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.

Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни глазам, ни рассудку — по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и — совершенно не детски. Я был очень бледен, но уже — при полном параде, — готовый стоять хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:

— Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет "любимым", а вот этого жида-лютеранина..!

Я, кажется, начинаю понимать — за что!

Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае — я замерз бы еще до обеда!)

Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских) даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам, ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом. Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских людей — самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а тут…)

Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я потихоньку жевал ее с маслом и солью — божественная еда! Пару раз они пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им, что сие — "Вопрос Веры.

Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за спорами — почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и говорили:

— Немцы вон — почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" — и кляли себя, как скотов и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем — двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж — моими телохранителями.)

Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и шептались между собой.

Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно — я слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский манер.

Если бы они кричали, иль угрожали — это было б не страшно. Но они обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы — там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно было привесть "москалей" и так далее…

Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я по построению фраз и всему прочему чуял, что это — родовитые шляхтичи — истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и планам. Они нарочно стоят тут — предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны "куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!