Осуждение Сократа

— О, Гимен, о, Гименей!

— Они поют гимн.

— Ты совсем оглох! — рассердилась Ксантиппа.

И вдруг прорвались в уши нежданные голоса, запели гундосо, со старушечьим пришепетываньем:

— Кто играет свадьбу в гекатомбеоне? Разве нельзя было дождаться месяца Геры?

— Хотя бы дождались новолуния! Не будет им счастья! Клянусь Афиной-Девственницей, не будет!

— Говорят, она сварливее всех в своем деме!

— А он — первый краснобай. Хорошенькая пара!

— Я слышала: она не может уток толком вплести в основу.

— Криворучка! Неумека!

Ксантиппа по-детски оттопырила губы, и сами губы у нее были какие-то детские, припухлые.

— Неправда! Я умею ткать. Разве не я соткала отцу праздничный гиматий?

— Не вслушивайся в жужжанье мух! — Сократ погладил руку невесты. — Лучше съешь вот это яблоко! — Он наклонился к кошнице. — Посмотри, какое оно румяное. Как твои щеки. Когда ты переступишь мой порог, я подарю тебе зеркало. Его поверхность будет чиста, словно озерная гладь. Ты поглядишься в него и увидишь, какая ты красивая. Лучше всех!

Ксантиппа удовлетворенно куснула яблоко:

— А ты — умный и добрый!

Гора дыбилась, словно норовистый конь. Отстали ряженые, целуясь и обнимаясь. Исчезли трезвые торговцы и водоносы. Евангел, припадая на левую ногу, подбежал к повозке и зашагал рядом, рассеянно придерживаясь за спинку.

— Я должен проводить тебя, Сократ!

— Когда кончится эта гора? — спросил философ.

— Нам придется идти до восхода солнца! — Евангел опустил простоволосую голову с миртовым, как у жениха, венком.

— Мулы устали.

— Я знаю, — спокойно ответил сумасшедший. — Для нас обходного пути нет.

В серой груде камней на закопченных треножниках стояли котлы. Полуобнаженные рабы, поддерживая огонь, ломали хворост. Осанистый молодой человек в голубом плаще, стоя в пол-лица от проезжающих, помешивал в котле обгорелым прутиком. Над сосудом вился петлистый дымок. Увидев Сократа, человек закрыл лицо полой плаща и еще быстрее и как-то раздраженнее заводил прутиком.

— Что они готовят? — спросил Сократ, улыбаясь.

— Панспермию — пищу для теней, возвращающихся на землю! — ответил Евангел.

— Но разве сегодня траурный день «Котлов»?

— Да, Учитель! Мертвые, как и живые, нуждаются в пище каждый день.

Флейтисты, увидев дымящиеся котлы, воспрянули духом. Крайний слева легким плывущим шагом направился к ритуальным треногам. Остальные незамедлительно последовали за ним, держа флейты, словно сосуды. Человек в голубом плаще повернулся к повозке спиной и стал неторопливо разливать злаковый навар в роговые отверстия флейт. Один из флейтистов, не удовлетворившись малой порцией, снял с головы медную каску. Человек в павлиньем плаще вроде бы заартачился, но заартачился с игривой развязностью, за которой угадывалось желание уступить, правда, на вполне определенных условиях. Протягивающий каску быстро понял, чего от него хотят, и сунул разливальщику монету. Головастый ковш хищно склонился над воинской каской.

— Они будут есть пищу Девкалиона! — Ксантиппа указала потемневшим огрызком на флейтистов. — Но это же святотатство!

— Они будут есть что должно! — неуступчиво сказал Евангел, и Сократ с удивлением опознал в одном из флейтистов Эрасинида, аргинусского стратега, несправедливо приговоренного Советом Пятисот к смертной казни.

— Эрасинид? — на всякий случай спросил философ.

— Да, Эрасинид. Остальные тебе тоже знакомы. Аристократ, Диомедонт, Перикл, Лисий и этот…

— Фрасилл! — подсказал Сократ.

— Да, Фрасилл! — Евангел мотнул нечесаной головой. — Отправляясь в царство теней, он взял у меня мешочек с тмином и солью для возбуждения аппетита. Но разве можно на погребальный обол приобрести лишний глоток панспермии? Священная влага ушла сквозь каску в землю, а серебряный обол превратился в голыш.

Флейтисты опять заняли свое место во главе процессии, вскинули к небу рогатые флейты, но не раздались в вечерней тиши сладостные звуки свадебного гимна: музыканты, как изголодавшиеся бычки, тянули из затверделых сосцов «пищу Пирры и Девкалиона» и продолжали идти вперед, вдавливая стершимися сапогами серый гравий.

— До утра, Мелет! — насмешливо крикнул философ.

Человек в голубом плаще рассердился и бросил в Сократа голыш, похожий на камушек для голосования. Философ ощутил в ладонях металлический кружок.

— Теперь и тебе есть чем заплатить за перевоз Харону… — засмеялся сумасшедший.

Сократ поднял голову и увидел на вершине горы храм Зевса Олимпийского, подрезанный снизу голубоватой полосой тьмы и потому казавшийся парящим в воздухе, словно облако. Солнце, выглядывая краешком из-за далекой тучи, мягко освещало капители храма с их позлащенными цепями, строгие колонны с вертикальными врезами-канелюрами. Неодолимая, ползущая по колоннам тьма рождалась, казалось, в священной расщелине — «вратах в подземный мир», — куда, по преданию, стекали воды великого потопа во времена Пирры и Девкалиона, единственных людей, сумевших спастись и продолжить человеческий род. Тьма, клубясь, нежно обнимала храм Громовержца, лохмато стекала вниз по горе, оставляя малый просвет для свадебной процессии, которую завершала мать невесты с факелом, зажженным от домашнего очага. Мулы мотали потными шеями, оступались. Сократ, намучившись чужой мукой, решил хоть на время оставить повозку.

— Ты куда? — заволновалась невеста. — У тебя же немытые ноги.

Сократ, в душе посмеиваясь над собой, притворился, что охаживает лодыжку влажной губкой. Ксантиппа помалкивала. Но стоило Сократу попытаться переступить через вытянутые ноги невесты, как раздалось предостережение:

— Через меня нельзя. Это дурной знак.

Уступая невесте, Сократ подался влево, к шаферу, и неловко спрыгнул на землю. Сначала он шел в стороне, но, видя, что мулы выбиваются из последних сил, решил помочь. Вобрав голову в плечи, он уперся обеими руками в дубовый задок. Гора медленно выбиралась из-под его босых ног, а сама повозка, казалось, стояла на месте. Какие-то люди, неясные, клубящиеся, вылепились из темноты и стали бесцеремонно забираться в телегу. Папаша Атрей, прижимая к груди чернохвостого петуха, вклинился между шафером и невестой. Кривляющийся человек в маске встал на тележную ось.

— А-ля-ла! — воинственно закричал возничий и принялся полосовать бедных мулов стрекалом.

Сократ продолжал мучительными усилиями выталкивать из-под себя нескончаемую гору. Капли пота выступали на лбу, стекали по протокам морщин, казнили глаза едкой болью. И он не мог оторвать, даже ослабить прикованные к повозке руки.

— Вези, дружище! — Евангел безжалостно оскалил зубы. — Это твой воз.

А густеющая на глазах тьма продолжала ползти вниз от храма Зевса Олимпийского, туманно-серого, как скала, кучилась возле повозки и словно еще добавляла тяжести. Сократ услышал позади легкое всхрапыванье. С трудом обернувшись, он увидел костистую голову коня с надглазными впадинами, дряблыми губами, плохо закрывающими порушенные старостью зубы. Конь устало шел за Сократом, поводя ушами, и серая полоса тьмы сползала с его спины, словно истлевшая попона. В прямых горных травах вызванивали свадебный гимн цикады. До рассвета было еще далеко.

…Человек стоял в мятущемся свете двух факелов, вставленных в ржавые стенные кольца, и от него падали две совершенно разные тени: широкая, с приплюснутой головой, и узкая, как погребальная стела. Острие длинной тени покачивалось возле босых ног Сократа, сидящего на расшатанной тюремной кровати.

— Здравствуй, Тиресий! — приветливо сказал мудрец.

— Откуда ты знаешь мое имя? — грубовато спросил архонт, раскачиваясь взад-вперед.

— Но ты же приходил ко мне сразу же на следующий день после вынесения приговора… Мы славно с тобой побеседовали.

— Я ничего не сказал лишнего? — забеспокоился архонт и немного подался в сторону, чтобы совместить тени, но тени продолжали топорщиться нелепыми ножницами.