Люди остаются людьми

Мы стоим некоторое время перед оркестром, смотрим на занавешенные окна с белыми решетками — это окна «пуфа», — затем медленно шагаем прочь.

Внезапно слышится треск мотора. Мы оборачиваемся. В лагерь въезжает мотоциклист. Заключенные, гулявшие на аппельплаце, бросаются врассыпную. Савостин и я вбегаем по ступеням в застекленный тамбур шестого блока.

Мотоциклист делает по опустевшей площади круг — когда он проезжает мимо, я узнаю в нем лагерфюрера Бахмайера, — потом, развивая бешеную скорость, чертом вырывается из лагеря. В раме распахнутых ворот видны голубые холмы, и по другую сторону каменоломни, на горе красная черепичная крыша крестьянского дома.

— Быть потехе, — мрачно вещает кто-то.

«Потеха» начинается в полдень. Как только заканчивается церемония проверки, которая здесь, в общем лагере, по воскресеньям проводится на аппельплаце, Бахмайер вызывает из строя музыкантов. Они выносят свои инструменты и рассаживаются около первого блока. Нам снова приказывают обнажить головы.

Я гляжу налево. Дежурный эсэсовец снимает наручники с человека в полосатой одежде. Другой эсэсовец выводит из башни громадного, золотистой масти дога.

Бахмайер отдает какое-то распоряжение музыкантам.

Что сейчас будет, мы знаем… Я не хочу смотреть на это, не хочу этого слышать: я достаточно насмотрелся и наслушался. Я слышу первые такты штраусовского вальса «На прекрасном голубом Дунае»: тихие звуки, как воспоминание, как сказка, плывущая из глубины веков.

Красота… Нет, красота без доброты — это не красота. Красота, сопровождающая пытку, — это двойная пытка. Проклятые человекообразные скоты, проклятые палачи-психологи!

Я приказываю себе ничего не видеть и не слышать. Я стискиваю зубы, опускаю глаза. Я ничего не вижу и не слышу…

Чудовищный клубок проносится перед строем — клубок воя, топота, крика… Этот клубок внутри меня, говорю я себе. Мне просто так кажется. Мою голову ломит от дикой музыки, но она во мне. Никакого Штрауса не было и нет. Мне это только кажется. Мне все кажется: лай пса, тонкий отчаянный крик, грубые команды эсэсовцев, голубая волна вальса — все кажется, только кажется, и ничего этого на самом деле нет.

Есть тиф. Есть тифозный бред. Но он тоже во мне, и он кончится, потому что все на свете когда-нибудь кончается.

Вой, крики, топот, рычание пса откатываются все дальше… Меня толкают в бок. Наступает тишина.

— Мютцен ауф!

Рука автоматически надевает шапку.

— Им гляйхшрит марш!

Шагаем в ногу к своему, двенадцатому блоку.

— Приобщились, ничего себе, — спотыкаясь, бормочет Савостин.

Афоня сидит на каменном брусе и ест из котелка брюквенную похлебку. Я сижу на тяжелой тачке— «каре» и тоже ем. Бухают выстрелы — это, как всегда, в обеденный перерыв гражданские мастера рвут скалы. Настоящая ружейная пальба, целая серия частых звучных выстрелов.

Мы обедаем в одном углу каменоломни, а в другом работают подрывники. Пока с утра мы носим камни, они длинными бурами пробивают в скалах дыры, закладывают взрывчатку, вставляют запалы. Гражданским мастерам помогают заключенные-испанцы. Я знаю одного из них: он приятель моего камрада барселонца Маноло.

Пальба не прекращается. Афоня облизывает ложку и все пристальнее поглядывает на стену заключенных, которые, приближаясь, получают похлебку…

Наконец дорога, на которой, перегораживая ее, стоят бачки, пуста.

— Кому сегодня добавка? — спрашиваю я Афоню.

— Кажись, чехам и полякам.

— А испанцы и греки разве получали?

— Вроде нет, тогда их очередь. Правильно, вчерась давали норвежцам и голландцам.

Это — нововведение оберкапо Зарембы: отныне добавка выдается организованно, по национальному признаку; в течение недели немцы, норвежцы и голландцы получают ее три раза, французы, итальянцы, испанцы и греки — два, чехи, поляки и югославы (сербы, словенцы, хорваты) — один раз. Русским и евреям добавка не полагается.

— Sämtliche Spanier, — басит Заремба.

— Всем испанцам, — переводит Афоня. — Поздравляю, землячок.

От толпы отделяется группа человек в пятьдесят. Несколько минут спустя ко мне подходит коренастый синеглазый испанец в брезентовой спецовке — Маноло. Мы заходим за дощатый барак, где зимой работают каменотесы, и он отливает в мой котелок половину своей добавки. Показываются другие испанцы. Они тоже делятся с камрадами — среди камрадов вижу знакомого польского еврея Юзика.

— Что нового, Маноло? — управившись, говорю я.

— Прима, — отвечает он. — Совьетик трум, трум нах Одесса — Гитлер Одесса капут; совьетик трум, трум нах Минск — Гитлер Минск капут.

Значит, бои идут за Одессу и Минск, соображаю я…

Гудит низкий резкий гудок на камнедробилке. Обеденный перерыв заканчивается.

— До свидания, Маноло.

— Дозвидани, камрада.

Хороший человек — Маноло. Он коммунист, боец республиканской армии. После победы Франко он сидел со своими товарищами во французском лагере. Потом пришли немцы и увезли их в Маутхаузен. Тут в каменоломне «Винерграбен» эсэсовцы убили больше шести тысяч испанских узников. Их сбрасывали с обрыва в зеленое озеро — с той поры скалистая стена, возвышающаяся над озером, называется «стеной парашютистов». Обо всем этом мне рассказывал Маноло при первой нашей встрече…

Когда вечером возвращаемся с работы, я говорю Афоне, что, по моим наблюдениям, испанцы — самые дружные здесь, в Маутхаузене. На днях, проходя мимо восьмого блока, я видел, как, подобравшись сзади к старшине, испанцы накинули на него одеяло, исколотили, а потом, как кошки, повыпрыгивали в раскрытые окна.

— Тоже не все у них одинаковые, — замечает Афоня. — Которые коммунисты, они, конечно, верно, а есть у них еще эти… как их… анархисты, дак они тоже, не приведи господь, не все, понятно. У нас работает капом один испанец-анархист. Дак они сами его били, сами испанцы…

— Чехи тоже дружные.

— И чехи всякие, — говорит Афоня. — И русские всякие, и немцы, и французы, и поляки.

— Немцы-политзаключенные все хорошие, — говорю я, — кроме Штумпфа и Сеппа.

— Насчет немцев особо не возражаю… Между прочим, у меня камрад — немец, Тоня его зовут, коммунист.

— Иоганн тоже коммунист.

— В Маутхаузене они с красными винкелями, большинство коммунисты.

— Откуда ты знаешь?

— А узнать их просто и не токо что среди немцев… Ты приметь: как человек мал-мальски хороший, то есть ежели он делится добавкой и вообще сочувствует, то считай без ошибки — коммунист.

У Афони ясные глаза, белесые брови торчком.

— Молодец ты, Афоня!

— Пошто же молодец?

— Глаза у тебя такие… точные…

— Глаза у меня ничего, — соглашается он. — Я в армии на снайпера учился.

Мы приближаемся к воротам. Подравниваемся в затылок и по рядам.

За нашей спиной опять начинается стрельба: подрывники рвут скалы… Если бы украсть у них тола и рвануть эти стены и башни!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я в новой рабочей команде. Вот уже месяц, как нас в каменоломне заставляют таскать кирпичи, тес, железные балки. По слухам, мы строим авиационные мастерские.

Настроение тягостное. Мы не хотим строить, а отказаться нельзя. Мы стараемся работать как можно медленнее — нас понукают, бьют, нам грозят расправой. Недалеко от строительной площадки, на пологом выступе холма, стоит домик начальника охраны Шпаца. Многие из нас уже попробовали его плети. Шпац обычно разъезжает по каменоломне на велосипеде. Заметит какого-нибудь особенно худого человека без рубашки, несущего камень, быстро подкатит и сунет ему ножом. Он и нас, строителей, наверно, всех переколол бы с удовольствием, но мы нужны…

Мы работаем опять вместе: Жора Архаров, Савостин, Янсен и я. Толкачева и Затеева после выписки из лазарета отправили в один из филиалов Маутхаузена, в лагерь «Линц-III», Костюшина, Ираклия и Зимодру — в лагерь «Гузен», Виктору Покатило удалось пока зацепиться в лазарете.