Шелковый путь

— Нет, я понимаю по-вашему, — прошептала пленница, точно угадав мысль повелителя. — Моя мать из кипчаков. Она меня учила языку…

От неожиданности Иланчик Кадырхан качнулся, будто от удара, и лишь с усилием овладел собой.

— Юсуф Канка — плохой человек, мой господин, — продолжала девушка. — Он лишил меня родины и по дороге пытался обесчестить. Но я не позволила ему надругаться над моей невинностью. Потом он хотел меня убить за непокорность, но не выпало удобного случая. Тогда, чтобы отомстить, он подарил меня вам.

Слова девушки взволновали правителя; он ничуть не сомневался в ее искренности; только теперь ему стало все ясно.

— Откуда же этот человек узнал, что Ошакбай здесь?

— Вы сами разрешили послу приходить ко мне в шатер, считая, что он развеет мою тоску по родному краю. Вот Юсуф Канка и заходил сюда каждый день. А один раз здесь столкнулся с Ошакбаем-батыром.

— А кто разрешил батыру приходить в шатер? Голос правителя прозвучал резко и хрипло, глаза его налились кровью.

— Не знаю, мой господин.

— О лживый мир! Неужели кто-то осмеливается топтать мою честь в моем же доме?

— Батыр лишь однажды к ночи приезжал сюда, мой господин… — В глазах ее блеснули слезы. — Когда вы уезжали к реке охотиться на тигра…

Она покорно опустилась перед правителем на колени, склонила голову.

— Напрасно гневаетесь, мой господин. Батыр вовсе не полагал встретить меня в шатре. Он увидел меня, тут же повернулся и ушел…

4

В ту ночь, когда правитель Отрара в походном шатре говорил с тангуткой, а над миром всходил новый месяц, случилось событие, всколыхнувшее всю страну Дешт-и-Кипчак. В аулах рода конрат, раскинувшихся на равнине Жеты-тюбе, происходил невиданный доселе той. Над земляными печками клубился дым, а над праздничными юртами развевался тундук. На свадебный пир батыра Ошакбая и красавицы Баршын стекался многочисленный люд из всех сорока кипчакских родов. Прибывали прославленные палваны-борцы, чьи лопатки еще ни разу не касались земли; джигиты вели в поводу быстроногих скакунов, соперничавших с ветром: жилистые, бесстрашные рыцари кокпара — козлодрания и салыма; высокомерные красавцы сыпы, сдувавшие с себя каждую пылинку; щеголеватые серэ, слава которых гремела за тридевять земель; жырчи и жырау — сказители; шуты; акыны-импровизаторы; бахсы-шаманы; праздный, любопытный люд, не пропускающий ни одного веселья вокруг на расстоянии трехдневного пути.

Огромные черные казаны взгромоздили на продолговатые, узкие земляные печки; за аулом на колышках растянули аркан длиною в ягнячий перегон, для привязи лошадей; здесь томились редкие, породистые, с богатой сбруей иноходцы, скакуны степной знати. Южный холм был облеплен людьми, словно муравейник — муравьями; здесь музыканты играли на старинных инструментах; позвякивали аса-таяк, тягуче и жалобно выпевал шанкобуз, дробно выстукивали бубны; грохот стоял на всю долину. В низине в семи спаренных юртах происходило состязание обжор. Ойпырмой, вконец одурели брюхастые пожиратели мяса, подбадриваемые, подзуживаемые хозяевами и крикливой толпой, жаждущей зрелищ. Самого выдающегося обжору назвали тремя словами — плоскоголовый вислобрюхий Казанкап. Громоздясь, восседал он на почетном месте; рядом пристроился его личный повар. Слуги приволокли огромную овцу по третьему году, специально откормленную особой полынью. Обжора глянул на овцу, приказал повару: «Зарежь и хорошенько выпусти всю кровь. Разделывать не надо. Сними шкуру и целиком заложи в котел. Голову, ноги, требуху, почки, легкие — тоже. Словом, вари все, кроме печени. Приступай!» Повар так и сделал. В огромном казане туша сварилась довольно скоро. Дымящуюся овцу положили на широкий деревянный поднос, похожий на колоду, и поставили перед знаменитым обжорой.

Плоскоголовый вислобрюхий Казанкап ополоснул руки, засучил рукава. Потом достал из-за голенища большущий нож с длинной ручкой, несколько раз провел лезвием по ладони и склонился над тушей. Начал он с белоснежного увесистого курдюка: нарезал длинными ломтями плотное, сочное сало, запихивал в рот и проглатывал целиком, нисколько не жевал. Так измученный жаждой человек обычно ест сочную мякоть дыни. Обжора, прикрыв веки, жадно глотал сало кусок за куском и быстро расправился с бугристым курдюком. Несколько человек, наблюдавших за трапезой обжоры, не выдержали и, еле сдерживая тошноту, выскочили из юрты. Теперь обжора принялся за мягкое мясо, потом за задние ноги, кострец, обглодал лопатки, рульки, голяшки, грудинку, расправился с пашиной, оковалком, приступил, наконец, к шейной части. Жевал он все медленней и медленней, дышал надсадно, глаза были плотно закрыты. Когда с мясом было покончено, обжора в два счета разорвал-разодрал требуху и, тяжело икнув, шумно вздохнул и принялся высасывать жир из костей. Люди, глядя на обжору, от удивления хватали себя за воротники. По рядам прокатился гул: «Видать, брюхо у него что добрый бурдюк», «Небось сидит в нем ненасытный дракон», «Обжорливей его человека на целом свете не сыскать». Теперь и все кости овцы-трехлетки были обглоданы дочиста, и плоскоголовый вислобрюхий Казанкап-обжора попросил подать ему горячую сорпу — бульон. Хлюпая и булькая, он выцедил одну за другой семь вместительных деревянных чаш жирной сорпы. У зрителей глаза на лоб полезли. Но тут, шумно рыгнув, обжора велел напоить его еще и кумысом. Теперь гости начали хохотать до колик в животе. И еще — ни больше ни меньше — ровно семь чаш кумыса влил в себя обжора. После этого взор его помутнел, лицо стало багровым; он еле пробурчал, чтобы убрали дастархан, и хотел быстро подняться, но не совладал с грузно обвисшим необъятным брюхом — встал на четвереньки, помотал головой, словно бык, оглушенный ударом. Двое джигитов схватили его под руки, подняли на ноги и повели к роднику возле аула.

Обжору надо было срочно положить в холодную воду, чтобы он пришел в себя, иначе сердце его от обильной трапезы могло не выдержать. Ни один из собравшихся на пир обжор не смог съесть столько, сколько удалось запихать в свою утробу плоскоголовому вислобрюхому Казанкапу. Он был объявлен победителем торжества, и почтенные старцы передали ему приз — коня и дорогой чапан.

Пока собравшийся народ глазел на состязание музыкантов и обжор, просочился слух: «Едет сал!» Кто же не желает увидеть собственными глазами степного щеголя и рыцаря — сала?! Толпа кинулась за околицу. Здесь носились взад-вперед порученцы, выезжали лошадей наездники, суетились коневоды. Только желанного сала не было видно.

Но вот со стороны аула показалась стайка разодетых, разнаряженных кипчакских девушек. Туго сплетенные косы спадали до пят; на головах гордо покачивались яркие саукеле; сверкали драгоценные камни, позванивали чолпы — подвески; переливались красочные шелковые одеяния. В руках у девушек были украшенные пучками перьев домбры. Они шли-плыли, покачивая тонким станом, и замирали сердца, кружились головы джигитов. Среди них оказалось немало голосистых певиц; когда они запели, казалось, серебряная птица взлетела над степью. Но щеголь-сал не показывался.

Молодки, по обычаю, готовились встретить желанного гостя, подержать под уздцы его скакуна, воздать почести. На лицах красавиц блуждала счастливая улыбка, щеки пылали и глаза блестели, будто только что они встали с брачной постели. Игривые взгляды пронзали сердца, волновали кровь. Когда они смеялись, показывая белые зубы, казалось, что где-то поблизости журчал горный родничок. Яркие, пестрые наряды неописуемо преобразили голубую степь, радовали, ласкали взор, точно пришла вдруг весна, пылая огненно-красными тюльпанами.

Сал исчез, точно провалился. И тут вдруг прискакал порученец, крикнул: «Сал свалился с лошади… за перевалом!»

Девушки и молодки переполошились; одни взвизгнули от испуга, другие начали хохотать. Уж больно смешно было им представить, как щеголь падает с коня. Но шустрые, опытные молодки обо всем сразу догадались и спешно послали за ковром. Баловень публики нарочно валялся на траве. Ему, конечно, хочется, чтобы женщины подняли его на руки, посадили на дорогой ковер да так и донесли до самого аула. Всеобщему баловню, любимцу, красавцу все ведь позволено. Он знает: любой его каприз будет с готовностью исполнен. Молодки, охая и смеясь, подбежали к разлегшемуся на полыни салу, перенесли его на ковер и, окружив плотным кольцом, понесли к аулу. Нарядная, веселая процессия под гомон восхищенной толпы медленно двигалась по степи. К молодкам примкнули щебетуньи-девушки. Глаза разбегались от такого соцветия. У сала тоже разъехались губы, замаслились глаза, он млел от почестей. Впрочем, он и в самом деле оказался писаным красавцем; широколобый, густобородый, прямоносый, черноусый; смуглолицый, худощавый; в руках разукрашенная домбра; на голове — круглая шапка-борик с перьями филина. Сал повел головой, задрожал его подбородок, и он запел вдруг песню в знак благодарности людям, устроившим ему столь пышную встречу.