Шелковый путь

Обе стороны некоторое время хмуро молчали. Где-то вблизи под кустом полыни трезвонил жаворонок. Фыркали лошади, звякали стремена и удила. Рослый посол, выжидая, ковырял носком сапога землю. Габбас спросил у него:

— Скажите без утайки: откуда вам известно, что Ошакбай находится здесь?

— О том дала нам знать прелестная тангутка, — не дрогнув лицом, ответил Юсуф Канка.

На лице Иланчика Кадырхана появилось напряженное выражение, как у человека, силящегося вспомнить что-то очень важное.

Он тяжело задышал, на глаза навернулись гневные слезы. Правитель Отрара явно потерял самообладание. Топнув ногой, он закричал:

— Эй, каганов прихвостень, заруби себе на носу! От решения своего я не отказываюсь! Пусть твой трусливый султан победит батыра в честном бою, а не подстерегает его с целой сворой приспешников в степи, не закидывает петлю из-за угла! С моей стороны не будет спроса, если он одолеет батыра в честном поединке, на людях. И пусть ваш Бауршик оставит бабьи склоки!

Правитель при этом был похож на жарко тлевший под очагом саксаул; еще одно дуновение, и он готов был вспыхнуть ярким пламенем. Горе тогда было бы попавшемуся ему под руку!

Другой посол, Махмуд-коротыш, заерзал. Он поразительно походил на степного воробья, затаившегося в кустах. Махмуд был родом из Хорезма, по происхождению мусульманин, но впоследствии продался восточному кагану. Отличался этот человек удивительным коварством и хитростью. Разговаривая, он никогда не смотрел в глаза собеседника. И на этот раз поступил так же.

— Передаю слова всемогущего кагана. Чингисхан гневается на кичливого хорезмшаха, на всех его толстобрюхих, угодливых прислужников — беков. Они сплошь торгаши, братоубийцы и кровопийцы. Каган спешит на помощь, дабы открыть простому люду глаза на это и проучить презренных трусов, утопающих в роскоши и разврате. Вскоре начнет он свой поход. Да пребудут же военачальники страны Дешт-и-Кипчак, хан ханов Иланчик Кадырхан на стороне всемогущего кагана! Но о нашем сговоре пусть пока не знает Мухаммед-шах. В знак верности воле кагановой мы обнимемся грудь в грудь. Когда пробьет великий час и каган обрушит свои свирепые тумены на Хорезм, Иланчик Кадырхан со своим многочисленным войском примкнет к нему. «В благодарность за такую услугу я обещаю не тронуть его городов, породниться кровно, дать огромную казну». Так велел передать каган. Ну что ж… посторонних и подозрительных свидетелей среди нас нет. Дай, Иланчик Кадырхан, в подтверждение своей верности кагану слово чести, и ты получишь от нас в знак свидетельства и преданности золотую пластинку с изображением орла.

Снова долго молчали обе стороны. Наступило роковое мгновение, когда судьба огромного народа повисла на волоске, зависела от одного-единственного слова. Люди застыли, затаили дыхание, исподлобья следили друг за другом.

— Продаваться не стану! — отрубил Иланчик Кадырхан.

Коротышка Махмуд уставился на него маленькими змеиными глазками и язвительно хмыкнул. Посол насмехался и, видимо, злорадствовал. Он предвидел, что произойдет.

Последним из послов взял слово рыхлый, жирный, с благодушным лицом бухарец Алиходжа, Этот служил в свое время и хану, и шаху, двум-трем султанам и, наконец, успокоился, продавшись кагану Чингисхану.

— Ты, дорогой Иланчик Кадырхан, оказывается, упрям, как отрарский бык. И мой сын был такой же. Кончилось тем, что отломили ему рога, и теперь у него на уме одни бабы. Я пекусь о благе всех мусульман. В семьдесят второй суре Корана сказано: «Мусульмане, будьте в единстве, всех близких и далеких обратите в свою веру». Мы должны всегда помнить священное писание, помнить, что все мы мусульмане и неприлично нам рычать друг на друга, как озлобленным псам. Почему бы нам не обратить в свою веру Чингисхана? Мы бы обрели в таком случае множество единодушных братьев, могущественных единоверцев и исполнили бы свой долг перед аллахом, заслужив его милость. Давайте покончим с ссорами-раздорами и начнем все вместе — я имею в виду сидящих здесь — верно служить одному всесильному и всеблагому богу. Примкнем к Чингисхану, объединимся, породнимся с монголами, обратим их в свою веру. Да будет так!

Подстрекательская, лукавая речь Алиходжи вывела из терпения даже сдержанного провидца Габбаса.

— Уж больно легко торгуешь ты своей верой, если каждого встречного-поперечного желаешь обратить в мусульманство, — проворчал он. — Эдак не единоверцев ты обретешь, а баб-соперниц. Это только тебе, каганскому прихвостню, со страху помочившемуся в штаны, ничего не стоит стать веропродавцем!

— Астафиралла! Чтоб ты язык себе обжег, нечестивец!

— Как ты смеешь обзывать ходжу? — сурово спросил Иланчик Кадырхан. — Он ведь правый глаз аллаха!

— Пусть не мелет тогда вздор!

— Чтоб мне провалиться на этом месте! — воскликнул коротышка Махмуд. — Мы мотаемся по всему свету, мерзнем и голодаем ради блага своего народа, а эти, спрятавшись в своих прохладных дворцах, словно совы при дневном свете, не видят, что творится в двух шагах!

— Замолчи! — прокричал властно Иланчик Кадырхан. — Вам ли корчить из себя народных заступников?! Вот уж поистине: наглая ворона на священное дерево садится. Вы, предательские души, пытаетесь еще советы давать?! Вы бы лучше о честном куске хлеба позаботились. Или поискали бы такой клочок земли, куда бы могли закопать ваши презренные останки. Езжайте!

Сказав это, Иланчик Кадырхан резко поднялся и пошел прочь. За ним последовал провидец Габбас. Оба, вцепившись в гривы, легко вскочили на коней и с места пустили их в карьер.

Скакали молча, точно скользили по равнине, охлаждая горячую от гнева, ярости и досады грудь на встречном ветру. Некоторое время спустя Габбас оглянулся. Далеко, у горизонта, среди кустов полыни темнели, точно три кучи кизяка, трое кагановых послов. Они по-прежнему сидели на том же месте…

Событие это сейчас живо вспомнилось провидцу Габбасу, лежавшему лунной ночью на своей вышке. Он нащупал под подушкой свиток с пером, сел, сложив под себя ноги, и развернул бумагу на коленях. Пока еще луна в зените ярко светила, старый астролог принялся заносить на бумагу местоположение звезд на необъятном небосводе.

3

Когда Иланчик Кадырхан, ослепленный яростью, примчался к походному шатру, в котором содержалась пленница-тангутка, он был намерен зарубить ее. Откинув шелковый полог, повелитель ворвался в шатер и… застыл как вкопанный. Тангутка, точно невинное дитя, спала безмятежным сном на высокой постели и казалась еще более красивой. Длинная черная коса обвила тонкую чистую шею, и хан на мгновение подумал, что ни к чему кровавить меч и постель, когда ее, пленницу, можно задушить собственной косой. Он подошел ближе, и жалость неожиданно вкралась в его сердце. Сочная нижняя губа тангутки, напоминающая спелый урюк, притягивала взор, волновала кровь. Глаза правителя помутнели, в них появилось вожделение. Он наклонился к ней, чтобы поцеловать в последний раз, и тут девушка проснулась. Она сразу испугалась, вскочила с постели, отпрянула в угол. Гнев снова обуял Иланчика Кадырхана, когда ему вспомнились слова лукавого посла: «О том, что Ошакбай здесь, мы узнали от тангутки». Хан схватил пленницу за ногу, подтянул к себе, задрал ей подбородок. Осталось только провести лезвием по горлу. Но опять дрогнул хан, уловив ее сладкий запах. Когда-то и Кадырхан был мальчишкой, собирал цветы по склонам холмов. В ту прекрасную пору, бывало, босоногим бегал он по степи, омытой только что отшумевшим ливнем, и с наслаждением полной грудью вдыхал запахи трав после грозы. И вот тот запомнившийся запах вновь ударил ему сейчас в ноздри, а перед глазами трепетали ее губы, и хан почувствовал, как сердце его становится мягким и податливым, точно расплавленный свинец.

— Это ты донесла послу кагана, что Ошакбай здесь?! Девушка отрицательно покачала головой. Повелителю вдруг пришла в голову неожиданная мысль: да она ведь даже не понимает по-кипчакски, как же могла она выдать тайну, откуда ей ведомо о бегстве батыра, если она Ошакбая и в глаза не видела?! Значит, подлый посол лгал и настраивал его, хана, против невинной тангутки? Выходит, он желает ей гибели?