Терек - река бурная

— Сам!.. — Василий неуклюже, отяжелевшими руками потянул к себе винтовку. Когда целился, мушка долго дрожала, не нащупывая белого курпея.

— В ухо бери, — бесстрастным голосом посоветовал Евтей. И, случайно вильнув взглядом по ближнему из бугров, чуть не охнул: по склону, утонувшему в тени, густыми цепочками, как мурашки по расщелинам древесной коры, двигались всадники. "С нами крестная сила!" — взмолился про себя Евтей, боясь отвлечь Василия, и еще раз прежним голосом повелел:

— В ухо…

И как от молнии разверзается на миг ночное небо, так где-то в темных тайниках памяти Василия ярко блеснул далекий образ: маленький Мишка в одной рубашке до пупка сидит под плетнем в пыли и жалобно ноет, потрясая головкой: его долбанул соседский петух; из разорванного уха, бугрясь на краешке мочки, капельками падает кровь… Кап, кап…

Выстрела Василий не слыхал, только отдачу ощутил в плече. Открыв глаза, увидел, что промахнулся. Всадники, пришпорив коней, рванулись вперед. Михайла оглядывался, придерживая рукой папаху…

— Промазал… Видать, дрогнул, — хрипло сказал Василий.

— Дрогнул! А он, гляди, не дрогнет, в тебя стреляючи! — неожиданно громко, потеряв равновесие духа, крикнул Евтей. — Оглядывайся теперь, ходя по земле! Гляди вон — Мишка привел! — и махнул на бугор. Василий взглянув, побелел.

— Нагрянули гады!.. Кибировцы?.. Или Серебряков?..

— Должно Кибиров — с-под Змейки идут. Давай тягу до пасеки, "готовиться треба…

Выпрыгнув из ерика, пригибаясь, побежали к огороду, где притаились Евлашка и Гурка. Василий сгреб мальчишек в охапку.

— Ну, хлопчики, шибко вы давеча чесали, теперь еще шибче — в станицу! До дядьки Мефода, до Жайлы, до Скрыпника — кого застанете… Ночью — сбор у Дмитриевых… Передадите, а там до матерей по домам и носу на двор не кажите. Ну, духом!..

Когда мальчишки скрылись в зарослях, Василий обернулся к Поповичу.

— Ну, Евтей, час-то настал… Командирить берусь по-военному…

— Ну и приказывай, как на войне…

— Скачи в Христиановское, упреди друзей. Кибировцы в нашей станице не остановятся, на них нагрянут… Часом раньше поспеешь — и то дело! А мне в станице людей собрать надо, бумаги прибрать…

Нацелив прищуренный глаз на желтую тыкву, Евтей мгновение думал. Потом посоветовал:

— Оружие покуда до ночи не вороши, нехай схлынут, все одно они сами не найдут… — и запнувшись: — В Христиановское, так в Христиановское… Коня твоего возьму, мой не допрет…

— Бери, гони, не жалеючи… По макушовской кукурузе скачи — высокая, с головой упрячет…

— Добро!

…Саманная хатенка Гаврилы Дмитриева, как папахой накрытая высокой камышовой крышей, стояла на верхнем, западном краю станицы и маленькими оконцами любопытно глядела на горы, на всхолмленную степь, убегавшую вдоль Терека к Эльхотовским воротам. Со двора были видны те заросли орешника и ольхи, за которыми укрывались пасеки Савицкого и Поповича и Дмитриевский огород.

В этот вечер Гаврила взялся сколачивать саж для подсвинка. Вокруг него около сарая вертелись его пятеро младших. Старший, Петро, побежал встречать стадо — гнали его из-под леса, с другого края станицы. А Паша, дохаживавшая последние дни перед родами, ждала сына за воротами, тяжело и неуклюже ступая вдоль заваленки с веретеном и клоком расчесанной шленки на плече. Отсветы заката пламенели в окнах, и пустота, черневшая за ними в хате, пугала Пашу.

Гаврила рассказывал ребятишкам про войну с турками и японцами, а когда из-за стука молотка слов его все равно не было слышно, начинал пронзительно насвистывать казачью служилую: "То не соколы крылаты…". Хлопцы в восторге визжали, тоже подсвистывали, надувая одинаково круглые и грязные щеки. Девчонки липли к коленям, требовали:

— Тятько, "Казак старый, як бурлака" насвисти…

Но Гаврила вколачивал последний гвоздь, и хлопцы уже орали:

— Про японку! Как вы в Порт-Артуре сидели…

Гаврила, стругая палку старым кинжалом, с удовольствием рассказывал были и небылицы про войну и наслаждался ребячьими страхами и восторгами. Он уже дошел до измены "подлюги Фоша", когда калитка с грохотом рванулась на петлях и Паша с побелевшим лицом и выкаченными глазами вбежала во двор:

— Гаврюшка, Гаврюш… скорей, — кричала она тонким, не своим голосом…

Гаврила вскочил, отталкивая детей:

— Что ты, бабонька?! Аль пора уже?!

— Гляди сюды, скорей… туды вон… На буграх… Ай, мамочка, схватило, схватило ужо…

Гаврила возился в хате с корчившейся в родах бабой, когда первые верховые, поднимая клубы пыли, на рысях ворвались в станицу; не задерживаясь на окраинах, всей массой устремились в центр. Вслед за первыми конниками прогремела бричка с пулеметом, пошли пешие. Рядом с казачьими чекменями мелькали осетинские и кабардинские бешметы, форменные солдатские рубахи. Офицеры тоже пестрели мундирами всех родов войск. Выкрикивались песни на разных языках…

Прибежал Петро. Трудно дыша, размазывая пот по лицу, рассказал, что стадо сбили вырвавшиеся из проулка всадники. Пастуха Гриньку один безусый, похожий на татарина, отполосовал нагайкой, орал: "Куды со скотом прешь по центру, когда его высокоблагородие славный енерал Кибиров до вас жалует".

Гаврила услал Петра за повитухой, соседской бабкой Шляховой, а сам бросился прятать партийные бумаги — у него хранилось несколько протоколов собраний…

В сумерках где-то на другом краю станицы раздался первый выстрел — короткий "страшный своей откровенностью и простотой. Потом еще один, третий, четвертый… Потом выстрелы посыпались беспрерывно, удаляясь в сторону Христиановского. Глухо захлебываясь, забил пулемет.

— Тато, стреляют! — восторженно, с застывшим в глазах испугом шептал Петро. Гаврила понял, что под Христиановским завязался бой.

Дико кричала в задней комнатушке Паша, металась с чугунами бабка Шляхова. Огня не зажигали, только в плитке под навесом полыхало пламя — там грелась вода.

В синих сумерках по дороге о пасеки тяжело прокатила запряженная строевыми конями подвода. На ней впритирку стояли бочата и глухо позвякивающие бидоны. Ездовой со свистом размахивал кнутовищем. Востроглазый Петро узнал в потемках Михаила Савицкого, с криком бросился к отцу. Гаврила выскочил за ворота и увидел еще несколько подвод, тянувшихся с пасеки, — расторопные хозяйчики уже тащили добро Савицкого и Поповича. Мед впохыхах и неряшливо налитый куда попало — в ведра, бочки, хурджины и даже в шапки — липкими лентами волочился в пыли за подводами. Сердце у Гаврилы екнуло: где же Василий, Евтей? И как там оружие?

— Тятька, я гляну, что там, на пасеке? — угадывая его тревогу, предложил Петро.

— Добро, сынок! Только тихонько, среди народу затеряйся, вишь, его там сколько…

Петро юркнул в потемки.

Прибежал сосед, Иван Шляхов; белея за плетнем широким лицом, крикнул Гавриле:

— Корова твоя не пришла?! Айда шукать…

Гаврила отмахнулся от него.

Изгнанные повитухой из хаты ребятишки забились в угол на коридоре, молча слушали выстрелы и материны вопли.

Закрыв уши руками, Гаврила заметался по двору, придумывая, что делать. Где свои? Куда податься? Как бросить бабу в муках?

Наконец, огородами прибежал первый из своих — Жайло. Рукав чекменя оборван до локтя, лицо в крови.

— Отбивался… Целой дюжиной до меня навалились с Халиным в главарях, — рассказывал Иван, переведя дух. — Живым хотели взять — не дался… Из хаты в окно сигнул, до катуха побег, они за мной табуном толкаются. Ну, я одного под себя да скок с него под застреху, на руках повис, а там ноги швырь на крышу… Ссигнул в кабаковский огород — и был таков… Вот только морду царапнул об кукурузную будыль. Ну, да заживет до свадьбы. Как думаете, казачонки?..

Ребятишки доверчиво жались к нему, жадно заглядывая в самый рот.

Пряча под чекменем револьвер, пришел Легейдо; почти следом за ним вынырнул из-за угла Скрыпник…

Запыхавшийся Петро, заикаясь, рассказывал, что на пасеке все разгромлено, ульи перевернуты, пчелы в темноте "гудом гудят".