Терек - река бурная

А позади, развернув на широких ладонях листочки, прячась за спины друг друга, казаки напрягали в сумерках глаза, шевелили губами, будто молились: "Знайте, казаки, что не большевики, а контрреволюционеры — старые царские генералы да полковники — начали гражданскую войну на Тереке. Четвертый съезд терских народов, который сейчас заседает во Владикавказе, принял резолюцию и в ней записал свое предложение немедленно прекратить гражданскую войну с трудовым казачеством, ибо у трудовых масс Терека нет повода к войне с трудовым казачеством. Но предатель Бичерахов и бичераховцы не хотят об этом слышать, они стремятся к уничтожению Советской власти в Терской области и восстановлению старого режима, при котором властвуют богатеи и подчиняются бедняки. Граждане казаки, не ходите на службу к Бичерахову! Он приведет вас к гибели… Держитесь за Советскую власть, за народных комиссаров".

— Ну, пойдет нонче потеха! — сказал на ухо соседу Данила Никлят, заталкивая листовку в голенище сапога. Сосед, желтолицый, безусый казак, испуганно шныряя глазами по головам, толчком в бок поднял свою бабу и начал тискаться к выходу.

— О, господи, воля твоя, помпушки в печке забыла! Идти надо! — громко сказала злая баба, щипавшая Гашу, и тоже поднялась. К дверям потянулось еще несколько человек. У порога возникла заминка. Жайло, преграждая путь, шептал в испуганные лица станичников:

— Ступайте до правления, там митинг начинается.

Проповедь меж тем сменилась пением. Звучный альт взлетал под самый свод, разрезая гулким эхом устоявшуюся церковную тишь: "Спаси, господи, люди твоя… Победы благоверному воинству…"

— Стойте, мать вашу — заорал вдруг Макушов, позабыв о всяком благочинии.

У учителя, вздрогнувшего от испуга, свалилось с носа пенсне. Офицеры повскакивали. Сотник Жменько, расталкивая людей толстым животом, бросился на паперть.

— …На супротивные даруя-я… — продолжал выводить невозмутимый альт.

На паперти перед толпой, не успевшей вытесниться за ограду, атаман, надрываясь, читал списки мобилизованных в армию Бичерахова. А с крыльца правления, отделенного от церковной ограды лишь дорогой, гремел могучий бас Василия Савицкого: он рассказывал сгрудившимся вокруг казакам о четвертом съезде терских народов, призвавшем не ходить на службу к Бичерахову:

— Неправда, будто Учредительное собрание положит конец войне и установит справедливость на Тереке… Да как оно может сделать это, коль в нем сидеть будут наши же кровопийцы — Макушов, да Кочерга, да Полторацкие. За то самое они и спешат помочь предателю Бичерахову… Не верьте макушовцам, казаки! Своими ж руками долю свою удавите!..

Мощный, как церковный набат, голос Савицкого оглушал Макушова, сбившегося от бешенства на визгливый фальцет, застревал в ушах стоявших вокруг паперти. Толпа шумела, волнами качалась от ступенек к ограде и обратно. В голос кричали бабы, кидаясь на шеи призванных. Задние ряды редели, переливались за ограду к правленческому крыльцу.

Халин, возвышаясь над всеми на своем карем кабардинце, глядел на толпу прищуренными холодными глазами, дымил зажатым во рту янтарным мундштуком. Улыбка, тонкая и туманная, змеилась на его точеном неподвижном лице — он явно забавлялся комизмом положения…

Рядом с Халиным бесновались на своих строевых жеребцах Пидина и Константин Кочерга.

— Сорвут, гадюки, мобилизацию! Сорвут, помяни слово… Будет, Семен, давай приказ к разгону митинга! — теребя поводья потными руками, твердил Кочерга.

Халин молчал, дымил крепким турецким табаком. Пидина, злясь и завидуя халинскому хладнокровию, изо всех сил старался сохранить спокойствие. Наконец, вволю насладившись зрелищем, Халин уже скучающим тоном сказал Кочерге:

— Поди, вели Бандуре из пулемета в до-мажоре… Да по верху чтоб, слышишь? А то у него хватит — вся станица разом от нас откачнется.

Нервно дрыгая ногами, Кочерга слез с седла, кинулся к звонарне, где стоял пулемет. "Как же — по верхам! Нонче пули нечего зря переводить"… — с затаенным злом на Халина, думал он.

И когда лежавший наготове рябой Бандура повернул пулемет прямо на правление и нажал гашетку, Кочерга с наслаждением и ужасом увидел, как пестрая толпа внизу вздрогнула и брызнула врассыпную, оставив на земле три-четыре трепещущих цветных комка…

Евтей закончил одну сторону плетня, утерев со лба пот, взялся за округление угла. Хворост был перестоявшийся, по толщине — под стать только медвежьей силе хозяина.

Было начало августа. День клонился к вечеру, но солнце, уже зацепившее краем кудрявую макушку бугра, поливало землю жаром. Воздух мерцал от мошкары. Душили густые запахи распаренных на солнце трав. Но Евтей работал с наслаждением. На голой его спине под бронзовой, блестящей от пота кожей так и катались бугры мускулов. Стосковался он по хорошей, трудной работе и не раз уже жалел, что весной, послушавшись Василия, бросил обществу (на деле оказалось — Макушову да Кочерге) свой земельный пай. Правда, на пасеке работы хватало, да для коней и скота сена пришлось заготовить, лазая по далекой Сафроновой балке, доставшейся при разделе. А ко всему еще Василий немало своих партийных дел препоручил; с ними приходилось ездить то в город, то в Змейку. Но все же дела эти по сравнению с работой на земле были слишком легкими, не приносили той здоровой плотской радости натруженному телу, которую так любил Евтей. Потому-то, воспользовавшись отъездом Савицкого в Христиановское, он и затеял капитальную городьбу пасеки.

"В толк не возьму, как это Василия никогда не тянет до земли. А нету-то благодарней да распрекрасней, чем она, — размышлял Евтей, потея над толстой хворостиной. — Вот отобьем ее у контры — какими садами украсим, какие нивы разведем. Скорей бы уже оно — в открытый бой, разметать тех кибировцев да бичераховцев… Что-то там нонче четвертый съезд решит?"

Топот копыт по проселку со стороны станицы прервал его непривычно радужные размышления. "Неужто Василий? — мелькнуло в уме… — А почему он через станицу?.."

Вывернувшийся из-за орешника светло-рыжий конь под веселое гиканье всадника перемахнул через Евтеев плетень, шелестя метелками дикой конопли, пробежал до самого шалаша и там стал. Василий выпрыгнул из седла раскрасневшийся, неузнаваемо возбужденный.

— Чи ты сказился, чертяка?!! — крикнул ему Ев-тей. — Через станицу пер?

— Эге! По самому центру галопом. Урядник с плацу казачат вел — только и успел рот разинуть…

С того дня, как пулеметом был разогнан митинг, макушовцы спешно укрепляли станицу. Согнанные со дворов казаки рыли окопы, на крыльце правления стояли два пулемета. Из мобилизованных казаков Макушов решился отправить в Моздок только третью часть, и то самых злых, ненадежных. Остальных при себе оставил. Офицеры спешно обучали стрельбе и строю казачат-допризывников. В станице было тревожно.

Евтей, не на шутку злясь, укорял Василия:

— Продырявят когда-нибудь голову твою буйную по пути из Христиановского, доскачешься… Аль узка тебе тропа по-над Дур-Дуркой?..

— Ой, до чего ж там, по-над речкой, птицы на рассвете поют!.. Нынче, когда утром там проезжал, заслушался, тебе порешил рассказать…

— Тю-ю! — Евтей в недоумении покачал головой. — Либо ты впервые птиц услыхал?..

— Ей-богу, никогда таких не слыхал! Ну радостью так и заливались, чисто свадьбу справляли… А роса кругом… — Василий вдруг запнулся на полуслове, коротко засмеялся. Сегодня, подъезжая к Дур-Дуру, он встретил Проську Анисьину и Гашу Бабенко, поливавших свои огороды. И как раз Гаша-то, стоявшая среди капусты с подоткнутой юбкой и белевшая икрами стройных ног, крикнула ему отчаянно радостным голосом:

— Глядите, птиц в кустах не распужайте! У них нонче свадьба, видать… Послухайте, орут, чисто оглашенные…

А розово-зеленый свет разгоравшейся зари заливал ее фигуру, смеющееся лицо, косы, выпавшие из платка и черно змеившиеся по высокой груди… Да разве расскажешь Евтею, как хорошо ему было глядеть на Гашу, слушать птиц, которых без нее он, конечно, и не заметил бы…