Южане куртуазнее северян (СИ)

«Итак, исходя из данного протокола, как все мы можем видеть, данные постулаты являются ересью по перечисленным пунктам. Посему ныне католическая церковь через присутствующих здесь смиренных слуг своих объявляет, что так называемые «добрые люди», они же добрые христиане [40] (Кретьена передернуло), а именно последователи учения здесь присутствующих Селлерье, Оливье и прочих еретиков и лжеучителей…»

Какой же это диспут, больше на суд похоже, мелькнуло у Кретьена в голове — и как раз в этот момент действие было прервано новым участником. Он выскочил откуда-то из толпы, в которой многие, утомясь стоять, уже сидели на свернутых и подстеленных на пол плащах. Вывалился вперед, перешагнув скамью с родней сеньора, маленький, встрепанный, весь в черном — как вороненок.

— Ну уж нет! Это не мы еретики, не господин наш учитель Оливье, а ваш епископ Альбийский, враг добрых людей, волк и поганый лжец!..

Голос — высокий, прерывистый, совсем молодой, а лица не разглядеть. Юноша, выкрикнув запальчивую свою речь, тряхнул головой, сжимая кулаки, быстро огляделся — словно ждал нападения со всех сторон сразу; мелькнула бледная физиономия с огромными, как чашки, темными от фанатического возбужденья глазами. Кого-то он смутно напомнил Кретьену — легонько, словно коготок царапнул за сердце — но за ним уже выскочил следующий гневный оратор, с голосом громким и сильным, с голосом, которого Кретьен ни с чьим бы не перепутал.

Он даже готов был вскочить и заорать на весь зал — «Аймерик»! И уже дернулся вперед — но Мари схватила его за рукав:

— Куда?

— Это же… Аймерик! Это же… — но голос друга выкрикнул, словно выплюнул, и вслед за ним загудела толпа, загомонила встревоженная псарня, и вскрик Кретьена потонул в грохоте набежавшей людской волны.

— Волк! Лицемер!

— Всегда нас ненавидел!

— Землю урезал… Поборы…

— Мы отказываемся!

— Отказываемся признавать!

— Все епископы и священники…

— Признавать то, что он там понаписал про нас!.. От-ка-…

— Ва-ем-ся!..

— А-га-га!.. Волк и ли-це…

(Reprobare reprobos et probos probare…)

Волк и лицемер епископ Альбийский тоже, очевидно, вошел в раж. Распаленный и красный, ярче, чем его алая длинная далматика, с голосом, внезапно ставшим вдвое выше, он потряс бумагою над увенчанной головой и возопил, что еще и не то будет. Он эти обвинения еще и до Тулузы донесет, нет — до самого Французского короля… И подтвердит при всех дворах! Вот тогда всем вам будет по заслугам! Вот тогда, еретики несчастные…

— Это только предлог, чтобы нас обвинять, — голос Аймерика, не в пример сильнее, чем многие другие, опять выделялся из общего шума. Теперь Кретьен ясно увидел своего друга — вот он, высоченный, как всегда, возвышаясь над обычным людом, метался в круге человеческом, бешено жестикулируя, и серые волосы при резких поворотах головы взлетали, как два седых крыла. Аймерик был тоже весь в черном. В черном… Но ты живой, Гавейн, идиот. Живой. Как же ты орешь, старый негодяй… Жоселин Альбийский задыхался от негодования, руки его бешено терзали ручник-манипулу, будто собираясь порвать ее в клочья, и золотые бубенцы, украшавшие ее, жалобно позвякивали. Никому еще не удавалось переорать Аймерика на диспутах, уж я-то знаю.

— Они ищут поводов! А мы веруем в Новый Завет, и во Христа тоже веруем, и можем доказать…

— Доказать! Доказать!..

— Что не наши пастыри еретики, а эти злые наймиты… Пилаты!!..

— Сами они еретики! Сами!.. У них марка вместо святого Марка…

— Мы можем доказать!.. Долой чертову бумагу!..

— Порвать ее!..

(Ох, Гавейн. Обычно он молчит. Но уж если решил орать — держитесь…)

— Порвать! Их самих порва-ать!..

Ничего себе диспут, да это сейчас будет обыкновенная драка, с тревогой подумал Кретьен, примериваясь, куда лучше уводить Мари, когда начнется свалка. Мари же будто и не замечала ничего — вся подалась вперед, закусив губу от возбужденного внимания, и глаза ее блестели… Неужели мало драк видела, Оргелуза?.. Их скамью чуть не опрокинул какой-то ломанувшийся из-за спин рыцарь — хорошо, что оружие пришлось сдавать у входа… Какие-то вилланы с обоих сторон уже лезли на «словесное ристалище», возгласы переросли в крики… Люди барона Ломберского — единственные, кто пришел сюда с мечами — потянулись к рукоятям…

Кретьен резко обернулся, готовый действовать в случае чего — но действовать, по счастью, не пришлось. Барон Ломберский, вскочив со своего трона, повелевающе поднял обе руки — но на самом-то деле толпу успокоил совсем другой человек. Длинный черный старик, тощий и прямой, словно дерево, один из двух неразличимо-похожих, сидящих напротив Жоселина, встал, воздевая желтоватую ладонь — и буря сама собой улеглась. Даже те, кто находился в самом центре событий — Аймерик и второй, маленький крикун — куда-то рассосались. Старик заговорил.

— Послушайте, добрые люди, — его голос, хрипловатый, но очень при том красивый, обращен был в кои-то веки не к распаленному спором сопернику, а в толпу, туда, откуда жадно взирали ждущие лица. (Покажи им, о, докажи. Скажи им, чтобы они знали всю правду…)

— Послушайте, добрые люди, наше исповедание как оно есть, сказанное из любви к вам…

На этот раз волнение пришло пришло с противоположной стороны, из меньшего, но ничуть не менее агрессивного лагеря.

— Из любви! Ха! К кому, к народу, что ли? Не к Господу?

— А Бога у вас и нету, еретики… Небось не ради Него говорите!..

— Не веруют! В благодать Божью не веруют!

Старик возвысил голос, но шум толпы он перекрыть явно не мог, поэтому ему пришлось повторить дважды — и более всего мешали его же собственные ученики и последователи, от возмущения загомонившие все враз — так муравьи начинают бегать и суетиться, если кто посягнет на их королеву. Вскочил и второй черный старик — на поверку оказавшись не таким уж стариком, но мужчиной лет сорока, столь же худым и деревянным, с прямой, как палка, спиной. Волосы из-под съехавшего капюшона у него выбивались совсем темные.

— Нет, неправда… Мы веруем в Истинного Бога, и в Сына Его Иисуса Христа, и в Духа Святого, что сходил на апостолов…

— В необходимость крещения, в Воскресение, в спасение для мужчины и женщины, даже и для состоящих во браке.

…На короткий миг Кретьен, которому было одновременно любопытно, неприятно и тревожно, почувствовал что-то вроде восхищения. Так слаженно, так стройно два черных непонятных человека выпевали слова — будто им привычней петь, нежели говорить, — так заставили они двумя голосами опуститься на бурное море штилевую, полную тишину… Однако архиепископ — кажется, Нарбоннский, тот самый, с жезлом — только с отвращением ударил своим жезлом о пол, поднимаясь с места:

— Знаем, слышали, довольно вам богохульствовать! Крещение, но по сатанинскому обряду, Воскресение, но не тела, в Истинного Бога — но не творца Неба и Земли, видимого всего и невидимого… И до того мы шли на уступки, давая вам время оправдаться…

— И снисходя к вашей безграмотности, позволили говорить на темы Божественные вульгарным языком простолюдинов… — это другой епископ, постарше — усталое, почти больное лицо, все в горестных морщинах, а сам маленький, согнувшийся — словно от боли за попираемую веру. Эх, отца Бернара бы сюда, подумал Кретьен вскользь, не переставая высматривать в толпе серую макушку Аймерика. Он бы показал им всем… Да как только зазвучал бы его голос, все немедленно перестали бы спорить и поверглись бы перед ним на колени…

— Безграмотности?.. Мы просто снисходим к нуждам простых людей, нашей паствы, коя имеет право понимать то, о чем толкуют проповедники…

— Это вы-то — проповедники? Да вы — лжепророки!.. Матфей, двадцать четыре — «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»…

— Что же, — (это младший из двух… стариков) — Лука, тринадцать, тридцать четыре: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!» (Это кого, это вас побивают? Да здесь больше половины на рода за вас сами кого хочешь отметелят! Это я со стороны могу сказать. Как независимый наблюдатель…)