Аспазия
Аспазия читать книгу онлайн
Доподлинно не известны ни дата ее рождения, ни смерти. В истории она осталась как одна из самых умных и блистательных гетер. Свою карьеру на этом поприще начала в Милете, на родине сказочных мифов и куртизанок. Ее отец-философ по имени Аксиох, увидев, какой красотой наделили боги его дочь, решил, что такая красавица не может составить счастье одному человеку, ее удел – доставлять удовольствие всему человечеству. Поэтому и дал ей солидное образование, соответствующее ее великому, по его мнению, предназначению в этом мире.
Если верить поэтам, в детстве Аспазию (или Аспасию) похитили и увезли в Мегару или Коринф. Здесь она росла в качестве невольницы своих похитителей, постаравшихся развратить ее. Привлекательная и умная девушка сумела очаровать богатого афинянина, который выкупил ее, и она оказалась на свободе.
По другим сведениям, Аспазия до прибытия в Афины никуда не выезжала из Милета, где вела жизнь куртизанки. Но легкие интрижки вскоре надоели – сердце жаждало настоящей (и желательно великой!) любви. В поисках таковой Аспазия перебралась в Афины, неофициальную столицу Эллады. Денег к этому времени она скопила достаточно, поэтому с несколькими подругами купила дом и организовала школу риторики. Многие исследователи настаивают на том, что это был обычный публичный дом – правда, высшего класса, где Аспазия преподавала девушкам историю, философию, политику, а также искусство любви.
«Каждая женщина, – вещала гетера, – должна быть свободной в выборе мужа, а не выходить за назначенного ей родителями или опекунами; муж обязан воспитать свою жену и разрешать ей высказывать свои мысли».
Вскоре «школа» Аспазии стала едва ли не самым популярным местом в Афинах. Пообщаться с красивой и неординарной женщиной, с ее умными прелестницами приходили знаменитые философы: Зенон, Протагор. Врач Гиппократ и гениальный ваятель Фидий сделались завсегдатаями в доме этой гетеры. В Афинах заговорили о том, что в прекрасном теле женщины поселилась мудрая душа Пифагора. Сократ, юноша с пылкой душой, влюбился в Аспазию и не отходил от нее ни на шаг, а позднее, когда стал известным философом, подчеркивал, что обязан этим Аспазии.
Наслушавшись восторженных отзывов друга Сократа, на куртизанку-философа решил взглянуть и правитель города Перикл.
Наверное, это была любовь с первого взгляда… Ему исполнилось сорок – возраст опытного воина. Он обладал силой, своеобразной мужской привлекательностью и пользовался славой лучшего правителя в истории Афин. Аспазия была прекрасна, как пристало подруге правителя, и умна – как положено советнику вождя… Ее салон переместился в дом Перикла. Сам же стратег незадолго перед этим (по другим сведениям, только встретившись с Аспазией) развелся со своей женой и, заботясь о ее будущем, дал ей приданое и вновь выдал замуж, оставив при себе сыновей.
Впервые в истории античной Греции философы и политики выслушивали советы женщины и следовали им. Более того: правитель допустил свою любовницу к принятию политических решений, она составляла речи для его выступлений в народном собрании и сопровождала любимого даже в военных походах. Современники и потомки, как отмечают многие исследователи, неоднозначно оценивали такое «ненормальное» положение дел. Так, поэт Кратинус был уверен: «Распутство создало для Перикла Юнону – Аспасию, его защитницу с глазами собаки». А некоторые историки вообще склонны считать, что гетера и приехала в Афины с единственной целью – покорить Перикла, этого «достойнейшего из эллинов», о котором она столько слышала…
Закон Афин не допускал брака с чужестранкой. И ребенка гетеры, родившегося через пять лет после начала их связи, долгое время считали незаконнорожденным… Только когда оба старших сына Перикла погибли от чумы, ребенок наложницы был признан наследником.
Аспазия быстро добилась уважения, достойного жены правителя, сохранив при этом свободу, какой могли пользоваться лишь гетеры. Она не чуралась застолий, сама их организовывала, являясь душой и центром увеселений… Более того, позволяла себе принимать посетителей и в отсутствие мужа, развлекала их беседой, угощала вином, что, по афинским обычаям, являлось совсем уж недопустимым.
Многие утверждали, что милетская гетера превратила жилище правителя в дом разврата. На философских пирах непременно присутствовали красивые девушки для вполне определенных целей. Что касается военных походов, в которых верная подруга сопровождала своего супруга и благодетеля, то она делала это не в одиночку: за ней непременно следовал обоз куртизанок из ее школы, и женщины неплохо зарабатывали, ублажая изголодавшихся без любви мужчин.
В конце концов народное собрание обвинило подругу Перикла в сводничестве и развращении юных девушек. Аспазия предстала перед судом. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы защитником не выступил сам Перикл. Великий правитель плакал! «Он бы не пролил столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», – не без иронии подметил Эсхил. Слезы отважного полководца и государственного мужа настолько поразили судей, что те согласились признать невиновность гетеры. Но несмотря на это в появлявшейся череде бесконечных комедийных пьес ее продолжали высмеивать как распутную и продажную женщину.
После суда Аспазия смирилась с традиционной для благочестивых матрон ролью супруги-затворницы. Возможно, наедине с Периклом она продолжала обсуждать государственные вопросы и даже давала правителю советы, но шумные философские пиры в их доме больше не устраивались. История же донесла до наших дней такой факт. Когда Сократа полушутливо-полусерьезно спрашивали, как воспитать хорошую жену, он без тени сомнения отвечал: «Об этом гораздо лучше расскажет Аспазия!» Как всякая примерная супруга, она прощала мужу минутные слабости, после которых он все равно возвращался к ней – великой искуснице по части разжигания любовных страстей.
«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной, – писал Плутарх. – Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспазии была основана скорее на страстной любви. Говорят, что при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал».
Перикл и Аспазия прожили вместе двадцать лет. А потом на Афины с Востока обрушилась страшная эпидемия, которая скосила множество афинян. Не обошла она и дом Перикла. Ушла из жизни его сестра, умерли оба сына от первого брака. Потом наступила очередь самого правителя…
После смерти супруга Аспазия незамедлительно вышла замуж – вернее, перешла на содержание к некому торговцу скотом, бывшему когда-то ее учеником, Лизиклу, решив своими руками сделать из него великую личность. Благодаря ее педагогическим стараниям недавний скототорговец превратился в прекрасного оратора, снискавшего повсеместную популярность в Афинах. Через год его уже избрали стратегом, а еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений…
Пережила Аспазия и смерть еще одного стратега – Перикла-младшего, собственного сына, одержавшего победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах. Но, увы, неблагодарные сограждане казнили его в числе других стратегов только за то, что не все трупы погибших в этом сражении афинян были выловлены из бушующих волн и погребены в земле.
Говорят, вскоре после этого и его мать отошла в мир иной…
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Вскоре после этого Аспазия получила от Перикла следующие строки:
«Ты сердишься на меня, что я не описал тебе морского сражения, ты не хочешь вполне отказаться от желания видеть, что я делаю у Самоса. Что касается меня, то морское сражение, по-моему, может быть, самое интересное из всех зрелищ и, признаюсь, часто, с тех пор как я, в качестве стратега, даю сражения, несмотря на всю ответственность полководца, я не могу не бросить взгляда восхищения на борьбу окрыленных колоссов в открытом море. К счастью, старая Клейта описала тебе только побочные подробности Саламинской битвы, а не самую битву, поэтому я могу решиться вкратце описать тебе морское сражение при Самосе, но с одним условием, что это описание будет единственным, которое ты вырвешь у меня во время войны.
Возвратившись из Милета, флот самосцев собрался при острове Трагии, приготовясь там встретить нападение. Их флот построился кругом, чтобы не дозволить мне напасть им во фланг. Я послал несколько смелых мореходов, чтобы расстроить, если возможно, это круговое построение неприятеля. Притворным нападением и притворным бегством они должны были увлечь к преследованию несколько неприятельских кораблей и тем расстроить их ряды. В то же время поднялся сильный ветер, также способствующий тому, чтобы разорвать замкнутый круг самосцев. Наш флот в начале стоял с распущенными парусами, готовый напасть сбоку на каждый отделившийся от линии неприятельский корабль. Между тем, самосскому предводителю удалось построить внутри второй круг, которым он, в то время как корабли наружного круга отступили по его приказанию, вдруг заменил их и возобновил на время прервавшийся порядок. Несколько мгновений вид этой замкнутой фаланги приводил в замешательство наши передние ряды. Корабли самосцев с усеянными, как будто щетиной, носами и множеством быстро двигавшихся весел имели вид громадных вепрей с тысячью ног, идущих на нас. Но через несколько мгновений после того, как я приказал нашим кораблям поспешно отодвинуться назад, наша фаланга уже стояла против самосской, такой же замкнутой, как и она. Тогда началась битва. С громкими криками бросились друг на друга передние ряды наших и самосцев, так что каждый аттический корабль нападал с двух сторон и с двух сторон отражал неприятельское нападение, и если самосские корабли походили на страшных ощетинившихся вепрей, то наши можно было бы сравнить с морскими змеями, проскальзывающими между их щетиной и кусающими зверя насмерть. Между тем, на кораблях начали действовать сильные осадные орудия: громадные катапульты и скорпионы так же, как и ужасные дельфины [длинные балки с большими кусками бронзы на концах] которые, ударяясь с размаха в неприятельские суда, ломали мачту или пробивали палубу, делая корабль добычей нападающих, и так как, наконец, суда сходились все ближе и ближе, так что сцеплялись бортами, то битва началась лицом к лицу, копьями и мечами, человек против человека, смелейшие даже перескакивали на борт неприятельского судна. Некоторым из наших удалось обрубить неприятельские снасти, взять в плен трирархов, захватить управление рулем и принудить беззащитных гребцов вывести суда из линии самосского флота и перевести в афинский. Но как ни славны победы, как ни доказывают они личное геройское мужество, я всегда в морских сражениях, насколько возможно, щажу жизнь людей и предпочитаю борьбе людей, борьбу кораблей. К чему жертвовать жизнью, когда смелыми маневрами можно окончить битву? Я двигался между кораблями флота и повсюду кричал трирархам, чтобы они более действовали орудиями, чем людьми, и смотрели на свой корабль, не как на крепость, а как на орудие. Они поняли меня, и так как у самосцев множество судов сделались негодными и были выведены из линии, то нам было легче напасть на их фланги. Тут уже все наше внимание было обращено на то, чтобы уничтожить неприятельские корабли, и битва сделалась настоящей битвой судов. К глухому стуку сталкивающихся кораблей примешивался треск ломающихся весел, самосцы колебались, пришли в беспорядок, но не отступали. Раздраженный этим упрямством, наскучившись продолжительностью сражения, я уже хотел отдать приказание зажечь несколько кораблей и пустить их в неприятельские ряды, чтобы сжечь остатки самосского флота, как вдруг громадный камень был брошен в мачту моего собственного корабля, мачта осталась невредима, но рулевой упал у руля с разбитой головой. В своем падении камень также повредил и сам руль и все, что лежало вблизи. Камень был брошен с адмиральского судна самоссцев, из чего я заключил, что самосский полководец желает вызвать меня лично на бой, но сопротивление судна без руля было невозможно. Тогда поспешно, так, что враг этого не заметил, я спустился с корабля по лестнице в лодку и перебрался на другое судно в то время, как самосский полководец бросился на добычу без руля, чтобы ее вместе со мной, как предполагал самосец, взять в плен. Я с быстротой молнии бросился на «Парфеноне» во фланг к самосцу, так что у него в одно мгновение был пробит бок и он накренился. Сам предводитель принадлежал к числу немногих, которые спаслись от стрел, во множестве брошенных нами на корабль; только тут начали самосцы отступать, и победа сделалась нашей. Вечером, в этот же день, самосский предводитель Мелисс с большой свитой явился ко мне на корабль, чтобы переговорить со мной об условиях мира, но выставил такие требования, что меня сочли бы побежденным, если бы я их принял. Он говорил, что флот самосцев, правда, почти уничтожен, но город способен и готов выдержать долгую осаду, кроме того, им обещаны подкрепления финикийцами и денежная помощь персидским сатрапом Сардесом. Во время переговоров, Меллис вел себя так, как может вести себя только философ. Это человек высокого роста, уже довольно пожилой, и на лице его лежит такая печать глубокомыслия, что мне казалось почти невероятным, что я вижу перед собой того же самого человека, который командовал против меня флотом и носился по волнам с быстротой юноши. Не знаю, как это случилось, но наш разговор, мало-помалу, принял философское направление, и, в конце концов, он с живостью стал убеждать меня, что если что-нибудь существует, то существует вечно, что вечность безгранична, и что действительно существующее есть бесконечно, и в тоже время единственно и заключает в себе все, так как, если бы было две или больше бесконечностей, то они должны были бы ограничивать друг друга, а вследствие этого не были бы бесконечностями; и что все должно быть однообразно, так как, если бы действительно существовало разнообразие, то не могло бы существовать единства, а было бы множество.
При наших переговорах о мире присутствовали многие трирархи, слушавшие с большим любопытством и вниманием, но когда они услышали, что самосский полководец и я погрузились в спор о безграничности бесконечного, то они были поражены и сидели, разинув рты. Мы сами должны были рассмеяться, заметив, что мы, люди, еще недавно насмерть боровшиеся друг против друга, могли увлечься подобным разговором. Так как я в Афинах из уст Зенона часто слышал подобные речи и этот вопрос всегда живо занимал меня, то я не остался в долгу у Мелисса в философском споре.
– На сколько лучше было бы, – сказал я Мелиссу, когда мы с ним прощались и я пожимал ему руку, – если бы, все эллины, были так же солидарны в общественной жизни, как в языке и умственных стремлениях.
При этих словах молния сверкнула в темных мрачных глазах самосца.
– Без сомнения, – сказал он мне с горькой, насмешливой улыбкой, – ты надеешься, что Афины соберут под свою власть всех эллинов и принудят их, добровольно или нет, к союзу.
Я понял его и отдал справедливость чувству человека, боровшегося за независимость своего острова. Такова участь великих намерений и мыслей всегда сталкиваться с мелкими интересами. Великие мысли и намерения всегда плохо вознаграждаются: я предлагаю эллинам соединиться в один народ, а они видят в этом только желание Афин возвыситься или, еще хуже, личные, тщеславные планы. Поэтому, при самых лучших намерениях, приходится ограничиться узким кругом деятельности, поэтому часто все окружающее кажется мне недостойным внимания, и я стараюсь забыться в чистой сфере мысли, где ничто не мешает парению моего духа. Когда, в тишине ночи, я выхожу на палубу спокойно спящего корабля и смотрю на расстилающееся надо мной небо, слышу тихий плеск моря и дуновение ночного ветерка, тогда я вспоминаю Мелисса и не только думаю, но и чувствую бесконечность единства всякого существования… Я чаще, чем ты думаешь, вспоминаю о тебе, о моих друзьях в Афинах и о том, что близится к окончанию под их руками. Теперь, когда здесь, как кажется, самое трудное сделано и осада, может быть, очень продолжительная, осуждает меня на спокойствие, близкое к праздности, я могу признаться, не стыдясь, в моем желании видеть Афины. Несчастье, случившееся с рабочим при постройке Парфенона, которое так неблагоприятно толкует Диопит, сильно тронуло меня, и я уже просил Гиппократа употребить все усилия, чтобы вылечить несчастного, если он еще не умер и, если нам удастся спасти его и пристыдить Диопита, то я даю обещание построить алтарь Палладе-Исцелительнице на Акрополе. Что касается Калликратова мула, то я придерживаюсь того мнения, что на него следует смотреть, как на существо, которое своим усердием заслужило расположение афинского правительства, и, чтобы нерасположение Диопита не повредило ему, я даю ему позволение пастись везде, где ему нравится, и за весь вред, который он может нанести чужому имуществу, будет заплачено из государственной казны.»
