Лодки уходят в шторм

Прошло томительных полчаса, и вдруг Салман выкрикнул:

— Всё! Кончено!

— Что "все"? Умер? — ужаснулись люди.

— Не знаю. Положили на носилки, унесли.

Салман и Сергей спозли с дерева, взяли в руки ботинки и пошли в угол двора, где в той же неподвижной позе застыла Нина.

В Ханском дворце, в просторном кабинете председателя Реввоенсовета Горлина, собрались ответственные работники Муганской республики — так в дом умирающего сходятся его родственники и друзья. Только что из госпиталя звонил Лукьяненко: операция прошла успешно, Ульянцев жив, но все еще не пришел в сознание.

То и дело приходили командиры и комиссары частей.

— Как же так, а? — недоумевали они, только что сами ходившие в атаку и понимавшие, что могут не вернуться. Но им казалось нелепым, что пуля сразила не кого-то из них, а именно политкомиссара.

— Смею вас заверить, мы сами виноваты: не уберегли нашего дорогого Тимофея Ивановича, — скорбно покачал головой высокий, нескладный Сухорукин. — Ну как можно было пускать его в атаку? Разве больше некому было штурмовать маяк?

Горлин и Лидак покосились на него, усмехнулись. Они-то хорошо знали, что предводитель местных эсеров неискренен в своем огорчении, поскольку Ульянцев питал к нему неприязнь за сотрудничество с деникинцами и англичанами при краевой управе.

— Ай дад-бидад Ардебиль! — воскликнул Агаев и на ломаном русском языке обратился к Сухорукину: — Ай Терентий, зачем говоришь, атаку не пускать? Ты скажи, какой сукин сын стрелял ему в спину?

— Да, да, это ужасно! — Сухорукин взял под руку низенького, полного Агаева и, отведя в сторону, склонился над ним, зашептал что-то ему на ухо.

Горлин то и дело посматривал на молчащий телефон, наконец не вытерпел и позвонил в госпиталь, ему ответили, что все по-прежнему.

В кабинет стремительно вошел председатель ЧК Блэк, плюхнулся на стул перед столом Горлина, сердито бросил на стол скомканную кожаную фуражку, запустил пятерню в черные цыганские кудри, словно хотел распрямить их.

— Ну? — выжидательно посмотрел на него Горлин.

— Всю чрезвычайку поднял на ноги… Пока — ничего.

— Этого… телохранителя допросили?

— Нету его, понимаешь, нету! — развел руками Блэк.

— Среди убитых не смотрели?

— Каких убитых? — повысил голос Блэк. — Убит только один. Матрос Васильев.

— Женя, у вас девушка есть, ее тоже допроси, — посоветовал Агаев.

— Нинку? Это зачем еще?

— Говорят, она стреляла, — ответил Агаев.

— Что?! — Блэк округлил глаза и приподнялся со стула. — Да ты что говоришь, Бахрам? Она в жизни не могла бы сделать такого!

— Я тоже говорю, не может быть. А он…

— Кто "он"?

— Бот, Терентии… — Агаев повернулся в ту сторону, где оставил Сухорукина, но его там не оказалось. — Ай дад бидад Ардобиль! — поразился Агаев. — Где же он?

— Сухорукин тебе сказал? — переспросил Блэк, буравя Агаева горящими гневом глазами. — Ах, змея подколодная! — Он нахлобучил кожаную фуражку и стремительно вышел, чуть не столкнувшись в дверях с командующим войсками Орловым.

Орлов подошел к Горлину и доложил об исходе боя. Кулацкая банда, сообщил он, выбита из Форштадта и во главе с Хошевым обращена в бегство. Противник оставил на поле боя шестьдесят человек убитыми. Захвачено трофеев: два орудия, три пулемета, два десятка винтовок и обрезов. Наши потери: один убит, двенадцать ранено.

— У меня всё, — привычной фразой закончил Орлов свой доклад и сел, прямой и строгий, и уже иным тоном спросил: — Ну что он? Что говорят врачи? Есть ли надежда?

— Ничего не говорят! — хмуро ответил Горлин и покосился на телефонный аппарат. — Без сознания Тимофей…

— Будем надеяться, что его крепкий организм… — начал Лидак, но в это время дверь распахнулась, и Морсин крикнул с порога:

— Тимоша умер!..

Ленкорань хоронила политкомиссара Ульянцева (Отраднева), матроса Тимофея.

Маячная площадь, вся территория бывшей Иван-крепости, была запружена народом. Люди высыпали на балконы и крыши домов. В треугольном сквере, в трех шагах от места гибели, зияла свежая могила. К ней на орудийном лафете подвезли красный гроб, на котором чернела бескозырка с тисненным золотом словом "Россия". За гробом шли дне женщины в черном — Мария и Нина, друзья я соратники комиссара. Обступив могилу и слушая сбивчивую речь Горлина, рассказывавшего о жизненном пути и революционных заслугах Ульянцева, они не могли отвести глаз от спокойного, будто вылепленного из воска лица Тимофея Ивановича, и каждый вспоминал и думал о нем свое.

Сухорукин протиснулся вперед, чтобы все видели, как он скорбит, по смотрел не со скорбью, а со смешанным чувством еще не прошедшего испуга и злорадного торжества и думал о превратностях судьбы: еще вчера Ульянцев был грозной силой, способной превратить его в ничто, а теперь он сам — ничто, прах…

Сухорукин вздрогнул, услышав слова Горлина:

— Убийц товарища Отраднева мы поймаем и представим суду трибунала…

Сухорукин беспокойно оглядел толпу и, убедившись, что Рябинина нет, облегченно вздохнул: "Ушел, слава богу! Теперь ищи ветра в поле".

А Горлин продолжал:

— …с муганцами же мы поговорим по-товарищески, по-крестьянски, все обсудим и наладим работу. Будем жить по-доброму, по-хорошему. Прощай, наш боевой друг и товарищ!..

Над свежей могилой вырос холм живых цветов. Сухой раскат ружейного залпа трижды разорвал белесое небо над Ленкоранью. Сурово зазвучала песня "Вы жертвою пали…".

Часть вторая

В середине мая Коломийцев на катере "Встреча" добрался до Астрахани. Там он встретился с Кировым, рассказал ему подробности ленкоранских событий, написал памятную записку, в которой изложил все нужды республики и меры помощи ей, и через несколько дней отправился в Москву.

Воскресным днем Коломийцев сошел с поезда на Казанском вокзале и окунулся в толчею Каланчевской площади. Наконец-то он в Москве! Как она изменилась за два года, что он не видел ее! Еще больше насторожилась, посуровела. Близкое дыхание фронта чувствовалось во всем. По улицам торопливо сновали усталые, изможденные голодом и лишениями люди. В толпе то и дело бросались в глаза матросские бушлаты и солдатские шинели. С плакатов, наклеенных на заборах и стенах, красноармеец в буденовке тыкал в прохожих пальцем: "Ты записался в Красную Армию?"

Коломийцев забрался в переполненный, громыхающий трамвай и доехал до Театральной площади.

Наркоминдел занимал часть гостиницы "Метрополь", примыкавшую к Китай-городу. Коломийцеву сказали, что нарком примет его ровно в полночь. Ему дали направление в общежитие, носившее громкое название "Кремль", и талон в столовую. Коломийцев вошел в роскошный зал ресторана "Метрополь". Когда сел за столик, ему на первое подали жиденький суп, на второе — картофельные котлеты из очисток с чечевицей.

Выйдя из столовой, он пошел побродить по городу, вспоминая Москву своих студенческих лет. Так он оказался на Серпуховке, перед зданием бывшего коммерческого института. Теперь в нем разместилось какое-то совучреждение. В коридорах, оклеенных плакатами и лозунгами, сновали служащие, слышался стрекот пишущих машинок.

Пять лет назад, осенью четырнадцатого года, Коломийцев впервые переступил порог этого здания. Ему, сыну пастуха, ставшего позже портным в родном селе Воронцово-Николаевское, не так-то просто было выбиться в люди, стать студентом. Осип Карлович и Феодосия Ивановна берегли каждую копейку, перебиваясь с хлеба на воду, лишь бы старший сын мог учиться. Успешно окончив ставропольскую гимназию, Коломийцев послал аттестат в Москву. Вскоре пришел ответ, что он зачислен на экономическое отделение без вступительных экзаменов и должен внести сто рублей за право обучения. Родители собрали по копейкам какие были деньги и снарядили сына в Москву.