Буйный Терек. Книга 2

— Мы вас ждем каждый день к обеду, Александр Николаевич. Обедаем ровно в четыре. И никаких возражений, — останавливая жестом хотевшего что-то возразить Небольсина, сказала хозяйка.

На затеречном плацу было шумно. Конные осетины, спешенные казаки, дежурный комендантский взвод, солдаты, две легкие пушки, любопытные бабы, в стороне торгующие разной снедью, — все вместе напоминало собой ранний час базара. Но стоило появиться коменданту, как общее движение стихло, люди бросились к своим местам, солдаты полукольцом заняли дорогу, ведшую на Ардон, бабы и торговцы разом исчезли.

Разнеслись слова команд, сотни приняли стройный вид. Заиграл горнист, забили барабаны, и перед фронтом стоявших во взводной колонне всадников проскакал казачий майор Сухов. Он лихо осадил коня перед Огаревым и громким, разнесшимся по всему плацу голосом доложил:

— Господин комендант, отряд казачье-осетинской конницы готов к занятиям. На учении присутствуют двести двенадцать осетинских всадников с тремя обер-офицерами и казачья сотня Владикавказского полка со ста тридцатью шестью нижними чинами, двумя субалтернами, хорунжими Горепекиным и Андреевым. Командует учением майор Терского казачьего войска Сухов.

Он опустил сверкающий клинок. Комендант подъехал к строю, громко поздоровался.

— Здравствуйте, храбрецы-конники!

— Здрам-жам… ваш… тельство… — весело, шумно и в тоже время как-то несогласованно — осетины по-своему, а казаки по-уставному — ответили конники на приветствие Огарева.

— Приступайте к учению. А мы поглядим, — отъезжая в сторону, сказал комендант.

Опять раздались команды, заиграли горнисты, забили пехотные барабаны, и конница, расколовшись на три части, посотенно, сначала шагом, а затем на рыси, стала разворачиваться во взводные колонны.

К Огареву и Небольсину подъехали Туганов и Абисалов, сопровождаемые несколькими конными осетинами. Комендант кивнул им, Небольсин отдал честь, и подъехавшие стали возле них, сдерживая горячившихся коней.

А на плацу уже шло одиночное учение. Скакали всадники, рубя глину и лозу, стреляли на скаку в качавшиеся под ветром картонные мишени. Вторая сотня джигитовала в стороне от дороги. Казаки делали «ножницы», с гиканьем проносились один за другим, то свисая с коня вниз головой, то на полном карьере поднимая с земли брошенные папахи и платки. Третья сотня, отойдя с плаца на полверсты, разделилась на две части и, изображая атаку, налетала друг на друга в конном строю. У этих всадников заранее были отобраны шашки и кинжалы, для того чтобы в пылу учения кто-либо не зарубил своего «противника». Взвод осетинских всадников на бешеном галопе цепочкой скакал по узкой тропинке, шедшей возле плаца. В руках каждого всадника был волосяной аркан. Конник на полном скаку кидал аркан на удиравшего от него «противника», всеми силами старавшегося уклониться от аркана. То и дело слышались смех и крики, когда удачно брошенный аркан выхватывал из седла не успевшего умчаться «противника». Здесь ушибы, падения и даже серьезные травмы не считались обидой. Это было учение, это был экзамен на умение и ловкость всадника, на то, что завтра необходимо будет в бою.

Пехота по сигналам горнистов то перебегала, то поднималась, то залегала и снова бросалась в штыки на невидимого «врага». Оба орудия «стреляли», подчиняясь командам батарейного офицера, но без ядер, без пороха, без дымящих фитилей. Просто отрабатывалось и повторялось то, что, возможно, уже завтра придется делать в боевой обстановке с настоящими ядрами и картечью, пока мирно лежащими в лотках.

Майор Сухов, целиком занятый учением, носился на сером жеребце между взводами и одиночными конниками, наводя порядок и поправляя ошибки всадников.

— Служака… этот знает свое дело. Начал службу еще в восемьсот двенадцатом году простым казаком, воевал с Наполеоном, побывал в Париже, гонял по степям и персов, и ногаев, а теперь — майор, кавалер Святой Анны второй степени, — с уважением отозвался о Сухове комендант.

А Туганов добавил:

— Справедливый человек. Для него главное — правда. Казаки очень любят и доверяют ему.

Спустя полчаса был дан отдых войскам, потом командование учением принял хорунжий Туганов. И опять конница у пехота повторили то же, что делали час назад. Наконец прозвучал отбой, и усталые, мокрые от скачки, рубки и маневров люди построились в колонны и двинулись к крепости.

Казаки ехали молча; солдаты с присвистом запели веселую песню про «Дуню Фомину». Песня была легкой, озорной, и под нее хорошо было идти строевым шагом, не сбиваясь с ноги.

Осетины шли взводной колонной. Впереди гарцевали Туганов и Абисалов, за ними со значком всадник с двумя Георгиевскими крестами, за которым ехал прапорщик осетинской милиции Алдатов.

— Александр Николаевич, обратите внимание на осетина со значком. Дома я расскажу забавный случай, — сохраняя деловое выражение лица, чуть слышно сказал полковник.

заливались тенора.

подхватывали альты, а тяжелые басы, покрывая и тех и других, выводили:

— Едемте и мы, Александр Николаевич. Ну как вам понравилось наше учение? — трогая копя, спросил Огарев.

— Отлично! Боевой, удалой народ! — восхищенно ответил Небольсин.

— Именно, удалой. Ну, а что не ведают всех тонкостей шагистики да парадной картинности, так это и не нужно. На Кавказе нужны смелое сердце, верная рука и точный глаз. Школа Ермолова, — сказал Огарев, и они поехали к крепости, куда уже подходили войска.

Обедал Небольсин у Огаревых. Чем больше наблюдал он за комендантом, тем больше нравился ему этот спокойный, рассудительный, чем-то напоминавший Модеста Антоновича человек. И суждения его не были похожи на тупую педантичную убежденность начальства, которая так угнетала Небольсина в Петербурге. Было что-то светлое, свое, человеческое в обхождении коменданта не только с офицерами И «проезжающими господами», но и с солдатами, казаками, осетинами, со всем простым народом, с которым ему по долгу службы приходилось иметь дело.

«Теперь понятно, почему Пушкин и Грибоедов дружили с ним… почему Ермолов просил при встрече передать ему поклон».

— Под Ставрополем я нагнал партию переселяющихся из России мужиков и баб. Стояли лагерем, отдыхали. Признаюсь, эта картина беспорядочного, почти насильственного переселения беспомощных людей произвела на меня тяжелое впечатление, — сказал Небольсин.

— Почему же? — спокойно осведомился Огарев.

— Да уж больно незавидная доля у этих оторванных от родных мест людей. Чужая земля, другие привычки и нравы, неведомые люди…

— Не-е-т, Александр Николаевич, вы очень ошибаетесь, делая столь скорый вывод из случайной встречи с переселенческой партией. Конечно, они идут на неведомое, но зато свободное существование среди русских же людей. Вы видели их усталыми, утомленными долгим путем; в дороге их обкрадывают провиантские чиновники и фурштадты. Более того, держат их под конвоем, как арестованных, непутевых людей. Все это пугает переселенцев, они теряют голову, начинают сожалеть, что согласились на отъезд, но… — Огарёв улыбнулся, — посмотрели бы вы на них через месяц-другой, когда они уже распределены по станицам и хуторам, когда жизнь вошла в колею, когда у них уже есть свои хаты, земля, пасется рядом скот, вокруг свои православные люди, церковь, базары, а главное, воля! Ведь и в слободках, и в крепостях, а тем паче в станицах начальство одно — атаман или командир гарнизона. Веди себя, как все: не воруй, не бунтуй, работай да создавай себе семью, дом — и никто тебя и не вспомнит. Ведь тут нет ни повинностей, ни налогов… А что они имели там? Кабалу, крепостную зависимость, произвол помещика, побои да скотный двор, а то и того хуже — их продавали… Не-ет, Александр Николаевич, здесь одна треть русского населения состоит из переселенных мужиков, так они до сих пор бога благодарят, что попали сюда… А у вас есть крепостные? — вдруг спросил Огарев.