Копья Иерусалима

На Рождественском богослужении я был рядом с Жанной, вновь облачившейся в свою женскую одежду и спрятавшей под вуалью коротко остриженные волосы. Король сидел впереди нас. В минуту, когда восславили Рождество Иисусово, он шептал рыцарскую молитву:

Жанна проговорила эту молитву вместе с ним. И в сочетании двух голосов они достигли высшей точки своего земного существования, и многие тогда поняли, чем были они друг для друга: властный голос Бодуэна, одушевленный пылкой и необоримой верой, и эта музыка листвы и струящейся воды в голосе, присущая ей одной, заключавшая в себе всю человеческую нежность. Потом Жанна произнесла:

— Да снизойдет на меня Божья благодать, водительница и защитница пяти моих чувств, помощница в пяти делах милосердия, да укрепится дух мой в двенадцати символах веры, да не преступлю я через десять заповедей, да не совершу семи смертных грехов до последнего дня моей жизни.

И тут же голос Бодуэна влился в ее голос и поддержал это моление. Когда Архиепископ вознес Святую Гостию [11], детям показалось, что они видят трепетание светоносных крыл под сводами и вокруг алтаря. Мои глаза этого не увидели. Наверное, то были сверкающие отблески бесчисленных свечей, но разве это важно?

Да, разве это важно? Уверен я лишь в том, что демон, как всегда, подкарауливает у дверей! Но ни он, ни Саладин не могут ничего поделать со святым телом короля. Но, сколь ни был он безбожен, Саладин все-таки чем-то напоминал рыцаря. Величие его преклонилось перед прокаженным. Он не мог себе запретить восхищаться нашим королем, хотя это вынужденное восхищение еще больше разжигало в нем жажду действовать. Демон не ведал столь тонких чувств. Он видел перед собой только препятствие, о которое разбивались все его происки.

Мы вернулись в Иерусалим. Весна еще не кончилась, как из страха и глупости эмиры Алеппо и Моссула переметнулись к Саладину. Отныне он стал хозяином всей Сирии, и мы не могли теперь ждать от них хотя бы нейтралитета: изоляция наша стала полной. Мы узнали, что Саладин находится в Дамаске и подготавливает там вторжение в Палестину. Бодуэн созвал свои отряды у источников Сефы и отправился туда сам в сопровождении воинов Иерусалима, а также рыцарей Храма и Госпиталя. Именно там совершенно внезапно его опять скрутила проказа. За несколько дней она лишила его возможности управлять руками и ногами, потерявшими многие пальцы, ослабила его настолько, что он больше походил на труп, чем на живого человека, снова сковала его голос и почти разрушила зрение. По его распоряжению мы доставили его в Назарет. Готовясь к смерти, он хотел, чтобы она произошла в деревне, давшей свое имя Христу. Но было сказано, что он не изведает ни часа покоя. В то время как бароны и их воины готовились дать отпор Саладину, тревожились об отсутствии и новом недомогании короля и задавались вопросом, кто возьмет на себя командование в случае нападения, иные бросились в Назарет со своими грязными замыслами. Это были королева Агнесса, ее дочь Сибилла, зять Лузиньян и патриарх Ираклий. Они не промедлили и дня! Мы прибыли почти одновременно с ними. Но кто же предупредил их? Некоторые обвиняли в том сенешаля де Куртенэ, другие — Рено де Молеона, заметив, как в одиночку он удалялся из лагеря на быстром скакуне. Но так удалялись и возвращались многие, и утверждать наверное было невозможно; неоспоримым было лишь то, что Рено давно уже не расстается со своим другом сенешалем. Что же до меня, то из-за Жанны я не стремился докопаться до истины. Она удивлялась:

— Рено командует отборными войсками; он должен быть среди нас.

— Он командует также туркополами и более полезен в Сефе.

Я скрывал от нее и то, что ее брат проявляет ко мне все более явное презрение и использует только для мелких поручений. Это вполне устраивало меня, я не желал другой доли, кроме той, что выбрал себе сам: следовать тенью за моим государем, всегда, в любых условиях быть у него под рукой…

Все они думали, что час их торжества пробил, и набросились на объедки всей своей лающей сворой! И прежде всего — старая развенчанная королева, смердящая всеми благовониями, вылитыми ею на свое тучное тело из боязни заражения! Злоупотребляя своим положением матери, именно она повела дело, из недостатка чувств, связывавших ее с собственным сыном, всегда прибегая к одной и той же тактике лицемерия, к тем же приевшимся доводам:

— Нежнейший сын мой, в какой печали вижу я вас! Быть может, на этот раз вы прислушаетесь к моим словам? Неужели я была не права, удерживая вас? В заботах о благе королевства вы запустили вашу болезнь. Вы видите теперь, куда завело вас ваше упрямство! Не согласитесь ли вы наконец доставить себе хотя бы несколько месяцев покоя, чтобы поправить свое здоровье?

— Я не могу, Саладин — в Дамаске.

— Саладин в Дамаске, вы на этом одре в Назарете, а войско ждет своего полководца!

— Как только смогу, я отбуду туда.

— Ну конечно, убейте себя и оставьте без управления это несчастное королевство, раз уж вам так того хочется.

— Что вам угодно?

— Сердце мое разрывается от жестокости слов, что я обязана сказать вам!

— Говорите, ведь вы же для этого и приехали.

— Сын мой, смерть может застать вас врасплох…

— А преемник еще не назначен?

Тут снова вмешалась Сибилла, более решительная и целеустремленная, хотя также разыгрывающая огорчение:

— По праву вашей наследницей являюсь я, оспаривать это невозможно! Однако, Бодуэн, было бы гораздо лучше, если бы вы провозгласили это сами. Ваш выбор заставит замолчать честолюбцев.

— И особенно князя Триполи, своим происхождением столь близкого трону, что, мог бы и претендовать на него?

— Согласна, его особенно.

— И кто же станет править в действительности? Ваш супруг!

— Вы необоснованно презираете его. Именем Господа говорю вам, что за ваше пренебрежение он платит только любовью, на все ваши грубости отвечает лишь почтительными словами и мыслями.

— Ги де Лузиньян и Раймон Триполитанский одинаково пламенеют жаждой власти. Но один из них — осторожен, другой же — нет.

— Вы хотите обездолить вашу кровь?

— Я не решил пока, что мне делать с алчными родственниками.

Вошел патриарх, настолько привыкший к своему позору, что уже более как бы и не замечал его, и иногда случайно, по обстоятельствам или по необходимости, даже похвалялся своим скандальным священством.

— Государь, прислушаетесь ли вы к словам патриарха священного королевства?

— Как и к любому другому.

— Мне ведом ваш мучительный выбор: Триполи или Лузиньян? И я скажу вам, что вы уже опоздали… Вы упорствуете напрасно, и даже, осмелюсь добавить, чрезвычайно неосторожно. Одно дело — заботы королевства, и совсем другое — ваша душа. В тяготах власти, в суете размышлений и хлопот, что доставляет вам эта неотвязная война, задумывались ли вы о собственном спасении? Не возжелали ль вы наконец спасительного покоя, дабы вознести свои молитвы ко Господу, не жаждете ли вы сосредоточенности, не мешают ли вам ваши беспрестанные труды?