Юрий долгорукий

Глава XX. ЧУРАЙКА

В посёлках жилось не сладко: питались все кое-как теснились на дымных печках да на полатях.

Зато - по велению Симеона - за зиму сложили близ княжьей избы складские сараи из толстых брёвен, наделали много силков на птиц и зверей - добывали пищу охотой.

Зима же росла. С укрывших избы соломенных крыш повисли до самой земли сосульки. На волчьи праздники [28] ярко сияли звёзды. Выпало много снега.

- Значит, - решали люди, - будет год урожайный!

- Пока урожай придёт, дыханье из тела выйдет! - горестно говорил сгорбленный и худой, но по-своему благообразный свечник Демьян, каждый вечер приходивший посидеть к Страшко в избу Полусветья или к Михайле в избу Чечотки Худого. - Ой, лихо тут людям, особо же нам - бежанам!

Забыв о своём лукавстве, мужик Полусветье вступал в разговор со вздохом.

- Лихо вам, зря не молвишь. Однако и нам не сладко. Вон, видишь ту ляду?

Он взглядывал острым, единственным глазом на покрытую изморозью солому, которой была изнутри заткнута дыра в стене, заменяющая окно. Так, словно люди могли увидеть отсюда и ляду под снегом, и тропы к ней, безрадостно добавлял:

- Сам лес под ту ляду жёг, расчищая для пашни. Какой бы ещё мне ляды? Хорошая ляда. Уж как я её там холил! Весною роздерть была на славу, когда вскопал. И росчисть после грабленья вышла преславной. Зерно клал с молитвой. Ан, ничего не собрал, ибо сгнил урожай от частых дождей!

- Может, гиблое оно место на этой Москве-реке?

- Может, и так. Хотя много лет живу, и все годы рожь хорошо рождалась. И мёду в бортях было немало…

- Мы тоже видали, как мёд бояре едали! - с усмешкой вставлял Михаила.

- А мы вот и сами ели, - настаивал Полусветье. - И рыбы в реке немало. В лесах же зверя да птицы - тьма!

- Может, и снова будет?

Страшко убеждённо и даже строго бросал:

- Вестимо, будет. Чего не быть? В прошедший год было худо, а в новый, глядишь, опять всего уродится…

Кузнец уже стал понемногу входить в порученное князем дело и теперь считал себя как бы обязанным защищать московский посёлок от всякого недовольства. Он нёс своё новое звание без спеси: кроме других работ, ежедневно трудился у горна в большой деревянной кузнице, построенной у самой воды на речном берегу, сплёл всей семье добротные лапти, вычинил одежонку, прижился и отогрелся у Полусветья. И хоть тут было голодно, тесно, на сердце Страшко утвердился мир: никто не наскочит ночью, не уведёт в полон, как Елену, не кинет мёртвым на землю, как кинули половцы батю Анания да Ивашку. Поэтому он и сказал Полусветью: негоже хаять посёлок! Не лучше ли ждать от него Добра?

Демьян, как видно, понял думы Страшко. Помолчав, он вздохнул и негромко заметил:

- Теперь не только у нас, повсюду беда. Слышно, что в Новгороде-Ильменском нынче рожь по две гривны златых осьмина…

- Только бояре да крепкие «гости» купить за то золото могут, - сердито сказал горшечник Михаила. - А прочие люди с голоду пухнут…

Вытирая красной от стужи ладонью слепой, слезящийся глаз, Полусветье без радости досказал:

- Мы тоже тут с той весны по самую осень не столько хлеб, сколько липовый лист, кору с неё да с березы, солому от прошлых лет, мох свежий, траву да тварь ползучую ели. От этого мор пошёл. Видишь - могилы?

Он вновь указал на заткнутую соломой дыру, будто люди могли увидеть возле засыпанной снегом церковки кочки свежих могил.

- Малую дочь да сына вложил я тем летом в землю. Старый чернец Феофан говорит: «От Бога то, за грехи». А кум наш волхв Жом, что живёт у речки Неглинной, кричит, что совсем не от Бога, а просто от навьих чар: ездят по воздуху мертвецы и ударяют копьём живых людей. От этого и помор…

- Врёт он, тот волхв! - сердито сказал Страшко. - Зазря тут людей пугает!

- Навряд ли, - не согласился мужик. - Потому как мудр он, кудесен…

- Слыхал я, - после молчанья сказал бежанин Михайла, испуганно поглядев на дверь. С ним вместе испуганно поглядели в углы и под печь Любава с Ермил-кой, сидевшие у стола. - Слыхал я, что знаменье было о скорой кончине мира. Будто бы некто видел звезду весьма превелику. Лучи звезды той красны, будто кровь, а хвост - кострищу подобен…

- Болтают! - упрямо, хотя и не очень твёрдо ответил за всех Страшко. - И раньше то в небе бывало. Я сам видал в Городце: средь белого дня затмевалось солнце и мрак упадал на землю. Однако не было нам конца.

- А то и столб из огня вставал до самого неба! - внезапно вступил в разговор Ермилка, но тут же смутился, быстро уполз под стол и притих там вместе с Вторашкой.

Михаила поправил:

- Не только столб, три солнца зимой вставали!

- И змей падал с неба… Ты, батя, помнишь? - не выдержал под столом Вторашка, хотя отец за помеху серьёзному разговору хватил его по спине ногой, обутой в твёрдый и мокрый лапоть.

Услышав об огненном змее, Любава, сама того не заметив, ткнула в испуге голой, холодной пяткой в зубы Ермилке, притихшему под столом. Куснуть бы Ермилке Любавину пятку зубами, чтобы держалась подальше, да больно уж интересно: что скажут ещё про змея?

- Об этом змее да скорой кончине мира и песня в народе есть, - продолжал рассказ Михаила и вновь оглянулся.

Следом за ним оглянулась напуганная Любава.

Ермилка оглядок не видел, но тоже перепугался: ух, страшно стало сидеть под холодным столом, даже если Вторашка рядом! А раз испугался Ермилка, то и Вторашке стало не очень-то по себе. Выскочил он и полез за Ермилкой вслед на полати. Там, стараясь занять местечко получше и зло толкая друг друга локтями, они продолжали слушать, как Полусветье рассказывал Михаиле, бородатому дядьке Страшко и другим бородатым:

- Тут Жомова мать, колдунья Чурайка, про нашу кончину вон как поёт:

- Зимой того быть не может, ибо зимой мороз! - уверенно перебил Страшко, недовольный рассказами Полусветья. - Весь мир тем морозом скован. А значит, скован им и огонь…

- Тогда, видно, к лету, - легко согласился Михаила.

- До лета ещё дожить!

- А как же? И доживём! - Страшко повторил: - Доживём! - И мужики, задумавшись, помолчали.

Любава тем временем вспомнила мать язычника Жома - колдунью Чурайку. Чурайка маленькая, седая, с худым, землистым лицом, с глазами, спрятанными в глубоком подбровье. Зубов у Чурайки не было, поэтому губы её ввалились и подбородок стянуло под самый нос. Она ходила всегда суетливо и быстро, глядя только под ноги и всякий час бормоча не то ругань, не то бесовские приговоры.

Её за то и прозвали Чурайкой, что старая больно часто «чуралась», зовя на помощь древнего бога Чура. Однако, видно, не боги, а бесы ей помогали: о ней говорили в окрестных сёлах, как о колдунье, способной на «бзык, на большую озёву и на ворёчье» [29]. Недаром старухи шёпотом уверяли, что на избу к Чурайке не раз садилась бесхвостая птица сорока… а ведомо всем, что именно ведьмы легко принимают обличье бесхвостых сорок, дабы так верней проникать к людскому жилью.