Гнев. История одной жизни. Книга вторая

— Сержант!— закричал я, — закрыть ворота!

Но из-за ворот, с той стороны, из кромешной темноты уже появились лошадиные морды. Заграждение... Сейчас только колючая проволока, намотанная на колья, могла сдержать натиск вражеской конницы. Но колья были отведены, образуя широкий проход между мешков с песком.

— За мной! — крикнул я солдатам и побежал. Несколько человек устремились за мной. Обдирая руки о железные иглы, мы подняли колья и поволокли их на прежнее место, загораживая проход.

Всадники ворвались на площадь, но заплясали в четырехугольнике, образованном мешками и колючей проволокой.

— Огонь! — скомандовал я.

Но стрельба и без того разгорелась. Два фонаря, висевшие по обе стороны ворот, освежали конские ржащие морды, искаженные страхом лица всадников... И тут я увидел Лачина. Он был на белом породистом скакуне. Дорогой шелковый чопан был туго перепоясан, а на голове по самые брови надвинута большая папаха. Лачин размахивал маузером и что-то кричал своим людям, но его не слушали, потому что деваться им было некуда. Со всех сторон палили из винтовок, а в воротах плясал на своем белом коне Лачин с маузером в руках, готовый пристрелить каждого, кто повернет назад. Один из всадников подлетел к заграждению и стал отчаянно рубить саблей проволоку. Я узнал Заман-хана и выстрелил. Он сполз с коня, но запутался в стременах, и конь поволок его по земле. Я успел заметить, как голова его бьется о камни и кочки...

Я побежал вдоль укреплений, на ходу доставая из кармана гранату «лимонку» и не выпуская из поля зрения Лачина. Вот он повернул коня и стал махать маузером, наверное, подзывая новых людей. С разбегу, рванув кольцо, я швырнул гранату под ноги его белого красавца-коня. Глухо рвануло... Сноп огня, дыма и пыли взметнулся из-под коня, и он сразу рухнул. В это время с минарета ударил пулемет. Лачин, наверное, был еще жив, но на него лавиной, которую уже ничто не могло сдержать, ринулись обезумевшие всадники и кони, потерявшие своих седоков. Глухие удары копыт о землю на короткое время сменились дробным стуком по деревянному мосту и снова, уже замирая, забухали по ту сторону рва. На площади осталось много трупов, а у самых ворот белела туша коня с распоротым брюхом и растоптанный Лачин... Вот где нашла конец эта гадина...

— Закрыть ворота! — крикнул я. — Где сержант Фаррух?

Его долго не могли найти, и я было подумал, что он ушел с ханскими воинами. Но вдруг кто-то крикнул:

— Здесь, вот сержант!..

Фаррух забился в угол между мешками с песком и городской стеной, натянув на себя брезент, которым укрывали фураж. Аббас, который подбежал первым, сдернул с него брезент, и мы увидели жалкую фигуру, дрожащую словно от озноба. Фаррух пополз к нам на коленях, что-то бормоча, но язык его не слушался и нельзя было разобрать ни слова.

- Это он открыл ворота, — сказал один из солдат, и я узнал того, кто страшно кричал в ту минуту, когда я очнулся и увидел лошадиные морды между расходящимися створами ворот.

А Фаррух все трясся и полз к нам на коленях, и челюсть отваливалась у него, когда он пытался что-то сказать...

Аббас брезгливо оттолкнул его ногой. — Под трибунал мерзавца, — приказал я и отвернулся. Было противно и стыдно смотреть на этого жалкого труса, подлеца и предателя.

К утру город затянуло туманом. Со стен уже нельзя было видеть, что делается в лагере противника и на месте ли ханское войско. Но по мере того, как поднималось солнце, туман редел и клочья его поплыли меж холмами. И тут мы увидели, что в неприятельском лагере творится что-то странное: суетливо бегали люди, седлали коней. И прежде чем мы поняли, что происходит, в самом центре лагеря взвился сноп взрыва и через несколько секунд до нас донесся страшный гул...

— Войска из Мешхеда подошли, — сказал Аббас, показывая рукой вправо.

Там выкатывали орудия. Одно из них уже стреляло по лагерю ханских войск. Ударило второе орудие. Среди моаззезовских воинов началась паника. Одни вскакивали на коней, не успев оседлать их, другие, оставшись без лошадей, бежали в сторону холмов, подобрав полы халатов... Вскоре на месте лагеря остались только брошенное снаряжение и несколько убитых солдат и лошадей. А по дороге, ведущей в Мешхед, в клубах пыли двигались к Боджнурду войска.

Аббас вытер рукавом лоб, как делал это в кузнице после жаркой работы, и сказал:

— Ну, все, конец блокаде!

Я встал на стене во весь рост и крикнул вниз:

— Открыть ворота! Расчистить проход!.. Победа.

Правительственные войска, не задерживаясь в Боджнурде, ушли дальше на запад, огнем и мечом жестоко карая и местных царьков и «властелинов», сторонников старых порядков, а заодно и всех подвернувшихся под горячую руку.

А через несколько дней нам было приказано подготовить эскадрон к выступлению на Семельган. Правителем Семельгана был назначен Довуд-хан, и нам предстояло обеспечить порядок в этом отдаленном районе. Вслед за нами должен был выступить и эскадрон, в котором служил Са-лар-Дженг. Он следовал чуть ли не до самой Советской границы, в Мораве-Тепе. Вместе с нами через Семельган ехал посланец Салар-Дженга по имени Пастур, которому предстояло выполнить в Мораве-Тепе ряд поручений до прихода эскадрона.

...Выбрав время, я приехал к Парвин попрощаться. Когда она увидела меня на коне, в походном снаряжении, то сразу поняла, что снова пришло время расставаться. Слезы выступили на ее глазах.

— Ну, скажи, почему аллах так несправедлив ко мне? — говорила она, обнимая меня. — Неужели моя любовь так несчастна? Неужели после всех страданий мы не достойны добра и покоя?..

У нее дрожали губы и слезинки скатывались по щекам. Я вытирал их и сам готов был расплакаться. Действительно, чем мы прогневали аллаха, за что он наказывал нас самым жестоким способом — разлукой?..

— Я вернусь, джаночка, — повторял я, — вернусь, ты же знаешь... И мы еще будем счастливы, верь мне!

— Да, конечно, верю, — еле слышно отвечала она. — Я всегда тебе верю... буду ждать, мой любимый...

ДЕНЬ ПЕЧАЛИ

Стоял январь, но днем было совсем не холодно.

По небу плыли светлые облака, и тени от них скользили по холмам, покрытым бурой высохшей травой.

Деревья стояли голые, ветер посвистывал в ветвях, на убранных полях прыгали черные вороны, их истошный крик был слышен далеко.

Эскадрон двигался по дороге не спеша. Кони шли легко, позванивали удилами, трясли гривами, — застоялись в Боджнурде и как хотелось им пройтись рысью. Но нам незачем было спешить, да и путь предстоял долгий.

Подполковник Довуд-хан ехал впереди и был молчалив, угрюм, о чем-то думал, хмуря брови. Видимо, поездка в далекий неспокойный район, даже на должность правителя, не очень-то радовала его.

А мы с Пастуром ехали рядом и говорили обо всем, не таясь. Салар-Дженг рекомендовал его как своего друга, характер у Пастура оказался мягкий, и мы быстро сошлись с ним.

Он впервые подробно рассказал мне о Салар-Дженге. Полное имя его было Салар-Дженг-Олиак-Бовенд. Отец его — крупный помещик и член меджлиса — враждовал с шахом и был повешен. Салар-Дженг принадлежал к партии «Падашизм» — «Возмездие» и намеревался вести решительную борьбу с правительством.

— Он получил неплохое образование, много читал,— говорил Пастур, покачиваясь в седле. — Ищет пути к национальному освобождению народа. Мы вместе ищем.

— И нашли? — спросил я.

Он печально улыбнулся. Подумав, вдруг оживился. Лицо его приобрело одухотворенное, страстное выражение. Oн медленно и выразительно сказал:

— Четыре года назад один наш, иранский, коммунист, имя его Султан-заде, подготовил доклад о положении в стране. Его, как и нас; интересовал вопрос как быть в создавшейся обстановке. Знаете, что ответил Ленин? Он написал на его докладе что об этом надо подумать и поискать конкретных ответов. Как видите, друзья: у каждой страны свой путь к свободе и нам надо на месте искать эти конкретные ответы!

— Так, может быть, Ленин все продумает и подскажет нам? — нерешительно проговорил я.