Гнев. История одной жизни. Книга вторая

— Артиллерии у них вроде бы нет — сказал Аббас,— А то разнесли бы в щепки ворота и ворвались в город.

— Они надеяться, что оставшись без воды, мы сами скоро откроем им ворота.

— Да,— согласился Аббас,— похоже, что к штурму они не готовятся.

Надо было спускаться вниз и распорядиться насчет воды — теперь ее следовало считать по капле и не расходовать попусту. Когда еще подойдет подмога из Мешхеда!..

На небольшой площади, возле городских ворот, были устроены оборонительные укрепления на случай, если всадникам хана удастся ворваться: по обочине дороги были уложены мешки с песком, а между рядами мешков протянута колючая проволока, намотанная на колья; так что в нужный момент их можно было оттащить и открыть путь к воротам.

К площади лепились мазанки ремесленников, но сейчас они пустовали — напуганные событиями люди ушли к центру города. Только солдаты встречались здесь в этот час.

Ко мне подошел сержант Фаррух.

— Ну, что там делается, господин ождан? — спросил он взволнованно.— Не собираются ли штурмовать?

— Жарят шашлык на кострах,— ответил я, стараясь шуткой приободрить солдат, слушавших наш разговор,— и зовут в гости. Может, сходим, отведаем угощения?

Но Фаррух даже не улыбнулся.

— Без воды пропадем, господин ождан,— сказал он и губы его задрожали, — как можно жить и воевать без воды?

— Не пропадем,— громко ответил я.— Вода у насесть — в бочках запасена. Будем расходовать экономно и ничего не случится. Думаю, хозяева не обидятся на нас, а когда разорвем блокаду, снова наполним бочки, они и не заметят.

— Но ведь во всем городе нет воды, — снова сказал Фаррух.

— Не беспокойтесь, — ответил я, начиная раздражаться, — каждая семья имеет запас воды. А нам, солдатам, надо не хныкать, а держаться мужественно. И не в таких переделках бывали.

Фаррух отошел, солдаты посматривали на него кто раздраженно, а кто с улыбкой.

В полдень наползли тучи, скрыли солнце. Но ветра не было, и сизые дымы от костров на холмах столбами поднимались к хмурому небу. Ханское войско отдыхало на виду у нас. Наши солдаты поднимались на стену смотреть странное зрелище, перебрасывались шутками:

— Как на пикнике устроились.

Постепенно настроение поднялось. Никто не ожидал опасности. Были уверены, что на штурм враг не пойдет, а продержаться до прихода подкрепления нам ничего не стоило. И эта общая беспечность начинала волновать меня.

— Днем ничего не будет, — успокаивал меня Аббас, — а ночью будем по очереди проверять караулы.

Серый безрадостный день угасал. Незаметно наползли сумерки. И уже не дымы, а желтые пятна костров виднелись на окрестных холмах, и они будили тревожное чувство.

— Господин ождан! — крикнули снизу, — там вас какой-то парень спрашивает.

«Что еще за парень? — думал я, идя через площадь. — Может, дома что-нибудь случилось и отец прислал кого-то...»

Возле крайнего дома часовой указал мне на парня в простой одежде, стоящего в тени. Лица его я не мог разглядеть и подошел поближе.

— Ты ко мне?

— Гусейнкули, — тихо сказал «парень», и я сразу узнал голос Парвин.

Бросившись к ней, я обнял ее, заглянул в лицо. — Ты почему здесь? Что случилось?

— Ничего не случилось, — ответила она, тихо смеясь, — просто пришла. А маскарад этот... Ну, знаешь, женщину могут и обидеть и просто прогнать, а так..

Я не дал ей договорить и припал губами к ее губам. Крепко-крепко привлек к груди.

Парвин вырвалась из моих объятий.

— Ты, что... На нас солдат смотрит!..

Я оглянулся и увидел широко раскрытые от удивления глаза часового: видимо, он никак не мог понять, почему это командир целует парня совсем как девушку.

— Ладно, пойдем, я провожу тебя, а то скоро стемнеет,— шепнул я и крикнул солдату:— Я скоро вернусь!

Мы шли по тихим улочкам, и Парвин прижималась к моему плечу. Это было так приятно, что я готов был идти с ней хоть на край света. Но тревога, возникшая там, на стене, когда я смотрел на дрожащие светлячки далеких костров, не проходила.

— Вот закончится вся эта кровавая бойня, — сказал я, — и мы с тобой каждый вечер будем вот так гулять...

Мои слова вернули и ее к действительности.

— Я так боюсь за тебя, Гусо, — сказала Парвин.— Ведь там Лачин, очень коварный и злой человек... Я не говорила тебе... Когда тебя не было, он приезжал к нам, говорил с тетей и со мной... Сказал, что если я буду упрямиться, то нам придется худо. Он был очень раздражен... А я смотрела на него и представляла, как Моаззез вот так же разговаривал с мамой... Я готова была убить его!..

Я еще крепче прижал Парвин к себе...

— Не надо думать о нем, родная моя, — проговорил я как можно ласковее. — Все будет хорошо, ты не волнуйся. С этой гадиной я сам рассчитаюсь.

Она вдруг остановилась.

— Тебе нужно возвращаться, любимый. Иди... Я сама... мне тут недалеко.

Уже совсем стемнело, и я приблизился к ней, чтобы разглядеть на прощанье ее лицо. Большие глаза смотрели на меня открыто и доверчиво. Моя Парвин была так хороша в этом мужском костюме — и впрямь стройный парнишка!

Она слегка оттолкнула меня.

— Ну, иди... ты пугаешь меня... иди, еще увидимся! Если сможешь — приходи к нам, а нет — я сама приду. Ой, чуть не забыла!— Она вытащила из кармана сверток.— Это я сама приготовила. Для тебя. Теперь иди...

Я пошел, но на первом же углу остановился и, затаив дыхание долго слушал, как стучат по мостовой каблучки ее сапожек.

Ничего не изменилось за то время, пока я ходил на нежданное свидание. По-прежнему горели в наступившей мгле костры по ту сторону стены, а здесь, у ворот, солдаты мирно переговаривались. Слышался смех, побрякивание котелков. Только что закончился ужин.

— Пока все тихо, — говорит подошедший Аббас, — но меня все больше беспокоит эта тишина. Странно как-то все... А главное непонятно...

С наступлением темноты похолодало. Изо рта при разговоре вылетали облачка пара. Площадь была темна, только редкие керосиновые фонари горели там, где были посты.

— Может, разрешить солдатам переночевать в домах?— спросил Аббас. — Ночью совсем холодно будет.

Я хотел было согласиться, но потом подумал: если ночью что-нибудь случится, то солдаты не успеют выскочить из домов, и неприятель ворвется в город.

— Нет, пусть лучше жгут костры, но ночуют на позициях, — сказал я. — А ты, Аббас, иди отдыхать. Я разбужу, когда очень захочется спать. Сменишь меня.

Но он не сразу ушел, мы посидели молча на седлах, сложенных вдоль стены.

— Знаешь, надо бы затащить пулемет на минарет, — снова заговорил Аббас. — Оттуда обзор очень хороший.

— Это, пожалуй, верно. Я распоряжусь.

Мы еще немного посидели, прислушиваясь к звукам ночи, и Аббас пошел спать.

Я поднялся на стену. Здесь было еще прохладнее, тянул ветерок. В бинокль видно было, как полыхает пламя костров, но людей уже нельзя было разглядеть, наверное, все спали.

Спустившись вниз, я обошел посты, приказал пулеметчикам установить пулемет на минарете, высоко поднявшемся над площадью. Потом присел возле костра, запахнул шинель, спрятал руки в рукава и стал смотреть на огонь. Сучья были сырые, и пламя потрескивало, выбрасывало едкий дымок, а вверх взлетали красные искры. Я думал о Парвин, об отце, о матери, сестренках, о том, как трудно сложилась у нас судьба и как славно было бы собраться всем вместе жить в одном доме! Кажется, мама полюбила Парвин, и она относится к матери как к родной... У нас родился бы ребенок, и мама нянчила его, баюкала, напевала песню...

Наверное, я задремал, потому что увидел вдруг Парвин с ребенком на руках и удивился — чей же это ребенок? А она улыбнулась и сказала: «Наш ребенок, чей же еще?» И вдруг выронила мальца и закричала чужим, мужским голосом: «А-а-а!»

Я вскочил, озираясь. В темноте ударил винтовочный выстрел. Потом второй, третий... Кто-то кричал истошно на одной жуткой ноте. И тут я увидел, что большие, тяжелые ворота медленно растворяются, а возле них суетится сержант Фаррух...