Охота на сурков

— Я подумаю над концовкой. Пох’ сон’це все от’…

— У тебя что, солнечный удар?

Ксана не спеша шагнула из юбки, завела длинные «лилейные руки» за спину, расстегнула белый лифчик (нежное кружево), сбросила белые трусики (из того же материала) и разом — сандалеты, свою последнюю «одежду». После чего ступила на мой дождевик и стала, отвернувшись от меня, скрестив руки на груди, а я продолжал действовать, как театральный гардеробщик, развесил все ее вещицы на бузину, словно на рождественскую елку.

Она развязала узел фиалково-синей косынки, та слетела на мох.

— Оставаться то-ль-ко в косынке не очень-то пристойно. — И сильно встряхнула бронзовым облаком волос.

А минутой позже из низины Кьявенны к нам донесся далекий протяжный перезвон колоколов с какой-то, видимо, колокольни; этот звон, колеблясь в пределах октавы, все замедляя и замедляя свой темп, звучал таинственно, обольстительно-сонно, и, когда уже казалось, что он вот-вот оборвется, он внезапно возникал вновь. Было в этом перезвоне что-то неопределенное, напоминавшее то додекафонную музыку, то импровизацию полусонного ксилофониста.

— Ах, колокольня…

— …Ты смеешься надо мной?

— Нет. Смешит меня твой вчерашний вариант перевода. Ах. Ахколокольняахколокольня, а ты не боишься, что… что нас здесь сцапают за осквернение кладбища?..

— Я же объяснял тебе, это кладбище давным-давно заброшено. Оно отслужило, вышло на пенсию. Вдобавок, как тебе известно, мне не привыкать, чтоб меня «цапали». Здесь нас не сцапают, спорим?

— Спорить с тобой всегда было ошибкой. А если все-таки кто-нибудь пройдет мимо?

— Сирио его вовремя облает.

— Ну хорошо. Только, пожалуйста, будь осторожнее.

— Осторожнее? Да ты меня не за лесовика ли принимаешь? Почему это вдруг?

— Потому что я тебя прошу.

— Разве это ответ?

— Не ответ. А все-таки будь поосторожнее, ладно?

— А давно ли ты, Ксана, стала стеклянной?

— Вот уж и впрямь богом забытая дыра! Чисто разбойничий вертеп, — зашептала Полари, с деланно-наивным смятением озираясь в тесном зале «Чезетта-Гришуны», окна-бойницы которого были задернуты выцветшими заплатанными занавесками.

Ее широко открытые, застывшие, словно в предвидении леденящих душу ужасов, глаза загадочно мерцали, отражая свет слабой лампочки в кованом фонаре, свисавшем с низкого потолка.

Порыв ветра далеким раскатом громыхнул в вытяжной трубе огромной печи, в которой потрескивал огонь.

— Да тут только душегубам место!

Мне вспомнились кубки Мена Клавадечера; они тускло поблескивали за стеклом горки, на которой стояло чучело сурка.

— Душегубам, да, — поспешил согласиться я. — Возможно, ты попала в самую точку.

— Не издевайся надо мной, мне и впрямь жутко! — едва ли не клялась Полари. — И зачем это, чтоб поужинать, Требле понадобилось притащить нас именно сюда, к вратам ада, к самому сатане…

— А разве плохой был ужин?

Тен Бройка свесил длинный нос в тарелку, хотя ее уже собирался убрать Бонжур, заменив трактирщика.

— Местная здоровая пища, — пробурчал он.

— А вельтлинское?

— Чересчур крепкое. Я предпочитаю свою обычную марку «грумелло».

Заслонка в стене взлетела вверх. Терезина Клавадечер, дочь бергамского пастуха, яблоко раздора двух братьев, один из которых — жертва несчастного случая на охоте — лежал с дырой во лбу на сельском кладбище, — выставила из окошечка пять толстых чашек, до краев полных теплым, залитым марсалой zabaione [102]. Бонжур, ужинавший на кухне, поставил четыре чашки на стол, а пятую неловко держал в руке.

— Одна порция лишняя, — заметила Пола. — C’est à vous, Jean? [103]

— Bien sûr, madame [104], — пробормотал Бонжур и повернулся, собираясь вернуть чашку на кухню.

Но я, дружески сказав: «Mais prenez place» [105], заставил его сесть за соседний стол. Тот оказался очень близко от нашего. Вот почему слуга-шофер глотал свой гоголь-моголь рядом с Полой Полари. Бросив на меня свирепый взгляд, она выжидательно уставилась на супруга. Но Йооп с чопорной обстоятельностью набивал свою трубку. Порыв ветра вновь громыхнул в трубе приглушенными раскатами.

— Господи, господи, — прошептала Пола, забыв о Бонжуре.

А грязнуха Терезина, что руки в боки стояла у окошка, была для нее пустым местом.

— Buono… il zabaion’? [106]

— Molto gustoso, — похвалил я хозяйку. — Come va il bambino? [107]

— Grazie, signore. Bene, bene [108]. — Улыбка обнажила щербатые зубы.

А как поживает ее marito [109], поинтересовался я, между прочим.

— Bene, bene. Он только-только уехал на camion [110]. Повез лес в Самедан.

Покосившись на Сирио, я задал третий, как бы случайный вопрос. Юный пес, с тех пор как мы вошли в зал, не переставал, волнуясь, обнюхивать пол и скамьи, он не обращал внимания на приказы Йоопа, не полакомился обрезками ветчины, которыми я его завлекал. А что, спросил я у Клавадечерши, заглядывал ли в «Чезетта-Гришуну» il dottore de Colana.

— Questa sera. — Он был здесь со всем своим circo di cani и уехал всего за una piccola mezz’ora [111] до нашего прихода.

Так, видимо, он опять bastante bevuto, довольно много выпил, а?

— Si, si, bastante[ 112].

С каким-то странным чувственно-мелодичным хихиканьем Терезина отошла в глубь кухни.

Бонжур встал, убрал чашки и направился к двери, причем — вне всякого сомнения — подмигнул мне.

— Кажется, завтра нам его нужно звать к чаю, — объявила Полари.

Теп Бройка пососав свою трубку:

— Кого? Бонжура?

— Ну, уж такой поборницы социализма Требле из меня сделать не удастся, хоть он и посадил мне кавалером к столу собственного моего шофера. Нет, господина де Колану.

Ну и снобка, подумал я.

Мы встретились, как было договорено, с итальянскими путешественниками в Сольо. Дворец патрицианской семьи Кола-па, обветшалое здание эпохи Ренессанса, очевидно, нежилое, произвел на Полу еще более сильное впечатление, чем развалины родового поместья. Результат: адвокат в ее глазах автоматически обрел право на приглашение к чаю. Дворец семейства Салис переоборудовали в гостиницу с рестораном, и Йооп намеревался там ужинать. На возражение Полы, что Ксане «в ее запятнанном состоянии никак нельзя появляться в шикарном ресторане», я предложил взамен — «Чезетту» в Сильсе.

Ветер еще раз мрачно громыхнул в печной трубе, и Пола заторопила Йоопа:

— Расплачивайся, и уберемся поскорей из этого проклятого кабака.

Мне же вдруг вспомнился тот обманчиво тихий шорох, который в прошлый раз не только меня, а всю собачью свору насторожил, то шуршанье где-то наверху, возможно на печке. Но сегодня, сейчас, не де Колана сидел, прислонясь к ней, а Ксана. Де Коланы с нами нет. Час назад он в обществе псов устроил очередную попойку и затем отбыл в своем «фиате». И Ксаны с нами тоже пет, словно бы пет. На обратном пути она как-то заметно обособилась, отключилась от окружающей действительности, в последнее время я уже не раз замечал у нее подобное состояние. «Чезетта-Гришуна», трактир, давший основание Полари, словно юной девице, разыграть перепуг, оставил ее равнодушной, более того, сидя там, она казалась сонной. На «здоровую пищу» налегла с необычным для нее аппетитом, но, словно погруженная в полузабытье, и не глотнула ни капли вельтлинского, не выкурила обычной сигареты «на десерт».