Хомуня

— Аминь, — воскликнули люди и снова опустили головы.

Саурон и Сахира подошли к Бабахану, набросили на него халат и, обессиленного, повели в саклю.

Молча, будто боялись потревожить задремавшего бога, расходились люди по своим домам.

Костер догорал. Пламя исчезло. И только угли золотым кругом сияли на священном камне.

Хомуня, пораженный силой веры и страстью Бабахана, последним отправился в саклю.

Ужинали молча и быстро. Напоследок выпили молоко и начали укладываться спать. Хомуне выделили место между Айтой и Ораком. Рядом с Ораком легла его жена, Ашказа, потом — их дети. А далее — Савкат с Аргитой и сыновьями, Баубек, Саурон с Емис, и Бабахан с Сахирой. Гайтара Емис положила у стены, возле своей головы. Так безопаснее, никто в темноте не наступит.

Намаявшись за день, Хомуня сразу уснул. Ночью, то ли от того, что через дверной проем в глаза ему заглянула луна, то ли слишком громко фыркнула лошадь, но он проснулся.

В сакле, переполненной людьми и скотом, было жарко. Айта, сонная, придвинулась к нему вплотную, раскрылась и разбросала руки.

Она лежала на спине и небольшие крутые бугорки ее грудей, ярко выбеленные луной, четко рисовались на фоне темной сакли. Дышала она спокойно, размеренно, только посапывала носом да чуть вздрагивала во сне. Хомуня улыбнулся, довольный. Дочь Саурона пошла на поправку.

Снова фыркнула лошадь и переступила ногами. Орака рядом с Хомуней уже не было, он отодвинулся куда-то далеко в тень, ближе к Ашказе. Хомуня хотел потихоньку повернуться спиной к Айте и дать ей больше места, но тут же услышал, как Орак несдержанно задышал, прерывисто застонала Ашказа, наполненная любовью. Хомуня не шевелился, боялся спугнуть ее счастье. «Будет у Бабахана еще один внук, — подумал Хомуня. — Богатырем вырастет».

Потом долго размышлял над тем, что ему делать дальше, с чего начинать новую жизнь, как добыть коня и добраться до Руси.

Так и уснул, ничего не решив.

С восходом солнца селение опустело. Мужчины верхом, вооруженные саблями, луками, с колчанами, полными стрел, женщины на арбах отправились убирать рожь.

— Зачем им столько оружия? — спросил Хомуня у Бабахана, когда проводили людей за ворота у въезда в селение, поставленные на узком карнизе отвесной скалы, — можно подумать, что на войну собрались.

— А мы постоянно воюем с соседними селениями, убиваем мужчин друг у друга. — Бабахан сорвал длинный стебель овсяницы, поковырялся в зубах. — Когда-то, особенно при царе Дургулеле — длинноволосом, — Алания была сильной державой. Даже Грузия обращалась к ней за помощью. Теперь же — каждый род сам по себе, каждый вождь — сам себе царь. И если бы не покровительство Грузии да неприступные горы, давно покорили бы нас чужеземцы.

— Соседи могут напасть прямо во время работы?

Бабахан пожал плечами.

— Всяко бывает. Но я спокоен, там Саурон. Он и работник хороший, и воин храбрый, расчетливый. Ему покровительствует бог воинов, путников и всех мужчин Уастырджи, — Бабахан улыбнулся, зять ему, видно, был по душе. — Жалко, что старому Мадаю не довелось увидеть внука. Порадовался бы за Аримасу, дочь свою, что такого богатыря родила от одноногого русича.

— От русича? — Хомуня, пораженный, остановился и растерянно посмотрел на вождя. — От русича? — переспросил он. — Я тоже русич, Бабахан. Рабом был. Сбежал от своего хозяина. Как звали того русича?

Бабахан задумался.

— Не помню, Хомуня. Мы всегда звали его просто — русичем, думали, что имя у него такое. Он и сейчас жив, весной мы навещали его с Сауроном, — Бабахан радостно вскинул голову. — Вспомнил имя — отец Лука! Так его зовут монахи, русич там у них за главного.

— Настоятель монастыря? — удивился Хомуня и вспомнил, что перед побегом приносил в монастырь вьюк с тканью, а настоятель, отец Лука, не принял его, велел передать товар ключнику. — Как давно я не слышал русской речи, Бабахан. Нет горше доли — быть оторванным от своего племени.

— Что ж, управимся с рожью — поедем в Аланополис вместе с Сауроном, — сказал Бабахан и зашагал к своей сакле. Затем обернулся, подождал Хомуню. — Если хочешь, давай завтра утром отправимся в Нижнюю долину.

Хомуня согласился.

Наверное, Бабахану захотелось утешить своего гостя, он заглянул ему в глаза и сказал:

— У меня есть еще один сын — Хурдуда. Десять лет назад его схватили в лесу, увезли в Аланополис и продали в рабство.

Хомуня сочувственно вздохнул.

— Но Уастырджи смилостивился над ним. Он сделал так, что Хурдуду купил мой хороший кунак. Я не стал забирать Хурдуду обратно. Уговорился с кунаком, что мой сын будет жить у него и воспитываться до тех пор, пока надумает жениться.

Утром следующего дня Бабахан подвел к Хомуне серую кобылу.

— Это — Сырма. Баловница, ласку любит. Но выносливая, хорошая лошадь. На ней и поедешь в Нижнюю долину.

Хомуня почесал Сырму между ушей, погладил шею, грудь. Кобыла прислушалась, потянулась губами к руке.

Вставив ногу в стремя, он вскочил в седло и сразу натянул повод, ожидал, что Сырма встанет на дыбы, попытается сбросить незнакомого седока на землю. Но она спокойно стояла на месте, понуро опустив голову, будто обиделась, что мало ласкали ее. «Ну и ленивая же ты, скотина, — про себя ругнул Сырму Хомуня. — Или Бабахан считает, что я никогда в седле не сидел, поэтому и выбрал мне самую смирную?»

Из сакли вышли Сахира и Емис. Сахира подошла к Бабахану, бодро взобравшемуся в седло, положила руку на стремя.

— В дороге хоть не торопитесь, дайте передохнуть лошадям, — попросила она мужа. — Путь не близкий.

— Ничего, кони крепкие, выдержат, — ответил Бабахан. — В первый раз, что ли?

— Кони-то крепкие, а седоки? Слабость приходит под старость.

— Ладно, — нахмурился Бабахан и нервно задергал повод. Не любил он, когда жена при людях жалела его.

Хомуня попытался замять неловкость.

— Сахира, не забудь сменить повязку Айте да положи свежих листьев подорожника. И отваром пои ее чаще, беды не будет.

— Вот-вот. Лучше делом займись, а то… — Бабахан не договорил и повернулся к Хомуне. — Ну, тронули.

Едва выехали за ворота селения, Сырма на глазах начала преображаться, запрядала ушами, недовольно зафыркала. Хомуня почувствовал, как по ее телу пробежала мелкая дрожь. Не успел он опомниться, Сырма грудью оттерла низкорослого жеребца Бабахана на край дороги, едва не столкнула его в обрыв.

— Не балуй! — прикрикнул на нее Бабахан и огрел плетью.

Сырма пустилась вскачь.

Дорога, проложенная по узкому карнизу каменной отвесной горы, была слишком тесной и извилистой, чтобы нестись по ней галопом. Хомуня ногами уперся в стремена, изо всех сил рванул на себя повод, но Сырма лишь выше задрала голову да завиляла задом. На каждом повороте у Хомуни замирало сердце, когда Сырма скакала по-над краем пропасти.

Наконец удалось сдержать кобылу, перевести ее на спокойную рысь, а потом остановить вовсе. Он прижал Сырму вплотную к скале, подождал Бабахана и пропустил его вперед.

Но Сырма успокоилась ненадолго. Едва Хомуня отпустил повод, она снова начала теснить жеребца — опять захотелось быть первой. Теперь она обходила соперника справа, прижимала его к скале. И Хомуня ожидал, что Бабахан на этот раз огреет плетью его, а не Сырму. И прав будет. Потому, что Хомуня уже второй раз нарушал святое правило — почтительно следовать по стопам своего хозяина.

Может быть, Бабахан и не думал посягать на его свободу. Но за долгую жизнь Хомуне доводилось видеть всякое. «Чем человек отличается от зверя? — размышлял Хомуня. — Наверное тем, что, по естеству своему, причастен не только плоти, но и духу. А познать дух, мысли человека невозможно. Они спрятаны за семью замками.

У зверя повадки постоянны, как солнце в небе. Потому что повадки эти даны ему природой однажды и предопределено вместе с кровью передавать их из поколения в поколение. Иначе хаос начнется. Жизнь прекратится, если зайцы начнут пожирать волков, лягушки заглатывать ужей.