Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте) (СИ)

— И что мужики?

— Сарафаниха с нас пример взяла. Как только чины восвояси убрались, мешки с картошкой в подполья кинули, а на землях хлебушек, репу с огурцами и прочий овощ посеяли. Авось обойдется, не впервой чертовым яблоком пугают. Старики, бают, чуть ли не третий век.

— На сей раз, Егорша, может и не обойтись. В вязниковских селах дело до кольев дошло.

— Да ну? Нешто посевы порушили?

— Порушили, Егорша. Вот мужики и взялись за колья.

— Худо, милок, — покачал головой хозяин избы. — У нас народ дерзкий. Такая буча начнется, что не приведи, Господи. Мужики нашего села когда-то к Емельяну Пугачеву подались.

— Барщиной и оброками задавили?

— Истину толкуешь, милок. Такой был князек-вотчинник, что три шкуры драл.

— А ныне полегче живется?

— Ныне лишь на оброке сидим, но мало что изменилось… Ну да ладно о том толковать. Пора и на покой. Утречком о делах потолкуем. Не зря, поди, ко мне заявились. Заночевать у меня можно, конечно, и на полатях, но есть лучшее местечко — сеновал. Сгодится, молодые? Я и сам иногда там ночь коротаю.

Стенька с улыбкой посмотрел на девушку.

— Думаю, не плохое местечко, Ксения?

Ксения в ответ лишь кивнула головой.

Сено было хоть и минувшего лета, но духмяный его запах еще сохранился. Вначале они молча лежали на лоскутном одеяле, не касаясь друг друга, и каждый размышлял о чем-то своем.

Стеньку не покидала мысль о неожиданных словах Ксении, которая сказалась его женой, причем сказалась с такой уверенностью, что хозяева избы приняли ее слова, как должное, иначе бы не спать им вместе на сеновале. Находясь в избе, он, Стенька, мысленно похвалил девушку за ее твердые слова, кои сняли у Егорши и Лукерьи много ненужных вопросов, теперь же он пребывал в некоторой растерянности. Если Ксения и дальше не откажется от своих слов, то ему ничего не остается, как стать ее мужем, стать по-настоящему, о чем он никогда раньше не задумывался. Любовь — любовью, но здесь уже другой случай: муж и жена должны не только забыть о добрачном целомудрии, но и окончательно порвать с ним, то есть воссоединиться плотски. Иначе какие они супруги? Да, он, Стенька, действительно влюбился в эту своеобразную девушку, да, она сумела покорить его сердце и заставила забыть о Настенке, соседской юной девчушке, к которой он питал скорее теплые дружеские чувства, чем любовь.

В Ксении, несмотря на ее восемнадцать лет, он увидел взрослую женщину, чувственную, смелую и решительную, способную, ради него, на самый отчаянный поступок, что она уже и доказала. Далеко не каждая девушка, ради любви, оставит родителей и решится стать женой без их благословения. То — редчайший случай. Да и он, Стенька, если станет мужем Ксении, совершит то же прегрешение, не получив благословения отца и матери, кои теперь совсем далеко, в Питере, на отхожем промысле, и они, разумеется, ничего не ведают о своем заблудшем сыне, который ныне бегает от властей, стараясь забиться в медвежий угол…

— Степушка, ты чего молчишь? — прервала мысли Стеньки девушка.

— Да так… Всякие думки в голову лезут. На душе как-то смятенно. Тебя грядущее не страшит?

— Ничуть, Степушка. Главное, что я с тобой. Мы все преодолеем. Иди ко мне, милый Степушка. Чего ты, как чужой? Ты ж мой муж.

— Твердо решила? Я ж в бегах.

— Да Господи! Опять за свое. Какой же ты зануда.

— Это я зануда?

Стенька тесно придвинулся к девушке и горячо поцеловал ее в губы, затем другой, третий раз, чувствуя, как его охватывает сладостное упоение.

А Ксения, прижавшись всем трепетным телом к Стеньке, счастливо выдыхала:

— Любимый, любимый мой… Услада моя…

Через минуту другую обоих охватила необоримая страсть, та самая всепоглощающая страсть, при которой забываешь обо всем на свете.

— Сладенький мой… сладенький, — отдаваясь любимому, шептала Ксения, впервые испытывая ни с чем не сравнимое блаженство.

Ночь хмельная без вина. Ночь безоглядной, пылкой любви…

Глава 15

МЯТЕЖ

Не успели потрапезовать, как в избу заполошно забежал растрепанный мужик из Сарафанихи.

— Беда, Егорша!.. Конные городовые! Мужиков нагайками лупцуют. Беги к Гришке-звонарю. Надо в сполох ударить. Проворь!

Егорша кинул ложку в деревянную чашку со щами и выбежал из избы.

Стенька и Ксения переглянулись, а Лукерья, побледнев, охнула:

— Батюшки-светы! Никак, за чертово яблоко мужиков избивают. Теперь и за нас примутся.

— Вот и поговорили, — нахмурился Стенька.

Он только что намеревался приступить к разговору с Егоршей о своем деле, а тут такая напасть.

Вскоре над селом раздались сполошные удары колокола. С кольями и вилами понеслись к Сарафанихе мужики.

— Ох, беда, ох, беда, — раскачивала головой Лукерья.

— Уходить надо, Степушка. Опасно нам здесь оставаться.

Стенька молча посмотрел на Ксению и пошел к распахнутой двери.

— Ты куда?

— Успеем уйти. Я чуток гляну.

— Нельзя тебе, Степушка! Прошу тебя!

Но умоляющий возглас Ксении не задержал Стеньку. Он быстро вышел из избы и направился в сторону Сарафанихи, откуда раздавался гул настоящей битвы.

Невесть, откуда появилась баба с колом, издающая злые крики:

— Будь они прокляты, эти яблоки дьявола! Будь прокляты!.. А ты чего, верзила, без кола? Держи! Беги в Сарафаниху!

— Степушка-а-а! — послышался отчаянный крик Ксении, но Стеньку было уже не остановить: его порывистая душа не выдержала. Он чуть ли не с детства (еще с отцовских рассказов) возненавидел бесовские плоды, кои долгие годы будоражили мужичью Русь, и вот теперь, захваченный всеобщим мятежным чувством, он ринулся с колом в Сарафаниху.

— Круши слуг сатаны, сынок! — воскликнул с завалинки сидевший в убогой заячьей шапке и валяных опорках древний старик, ходивший когда-то под Самару к Пугачеву.

Прибывший в Сарафаниху частный пристав приказал собрать сход, на котором, сердито топорща палевыми закрученными усами, заявил с вороной лошади:

— Вы, крестьяне подведомственной государю губернии, не выполнили царское повеление и, тем самым, грубо нарушили указ императора. За оное преступление мне поручено подвергнуть вас порке, а затем наглядно проследить за посадкой картофеля.

— А как же, ваше благородие, мы будем после порки оные плоды сажать? Нагаечки-то ваши известные. Надо после них недельку отлежаться, — высказал староста с огненно-рыжей бородой.

— Ты дурь-то не вякай, черт рыжий! — погрозил тугим кулаком пристав, однако призадумался. Староста в какой-то мере прав: изрядная порка затянет исполнение государева указа, а сие нежелательно, ибо сроки посадки нарушатся. Пожалуй, надо сделать по-другому. Пусть вначале мужики выполнят работу, а затем и нагаечки изведают.

— Некогда отлеживаться, мужики. Ступайте по домам и тотчас сажайте картофель. А я пригляну.

Но крестьяне и с места не сдвинулись. Переминались с ноги на ногу, выжидая ответа старосты. Тот был мужик не робкого десятка, но и поспешных решений не любил, а посему задался целью урезонить пристава.

— Скажу от всего мира, ваше благородие. Как Господь человека сотворил, с той поры, почитай, и хлебушек стали сеять. Никому и в голову не приходило, чтоб хлебушек каким-то неведомым плодом заменить. Никакого резону нет. Вы бы, ваше благородие, потолковали с губернскими чинами, дабы нас от сего овоща избавить. А мы уж, ради благого дела, за ценой не постоим. Так, мужики?

— Не постоим! Последни деньжонки соберем! — дружно отозвались мужики.

— Молча-ать! — рявкнул пристав. — Разойдись! Мигом за посадку!

Вот тут-то мужики и не выдержали:

— Не желаем сажать чертово яблоко!

— Не быть бесовскому овощу!..

Крики были настолько разъяренными, что пристав понял: пора принимать крутые меры. Послышалась отрывистая команда:

— Бить нещадно!

Два десятка конных наехали на мужиков и замахали нагайками. Гул, визг и вой огласили Сарафаниху. Конные били жестоко — по головам, плечам, спинам. Не щадили и лица; одному из «бунтовщиков» выбили глаз, тот закорчился на земле, но нагайка продолжала стегать и лежачего.