Сагайдачный. Крымская неволя

— А я руками, как собаку, задавил.

Так перешептывались казаки, добывшие себе оружие.

— А теперь, детки, — сказал гетман, — половина вас на пристань выходите, да там сонных янычар рубите, а мы уж тут другою половиною справимся с галерою.

Месяц снова спрятался за тучу как бы для того, чтобы не глядеть на то кровавое дело, которое должно было со­вершиться на его глазах. Темные тени, сверкая во мраке клинками кинжалов и шашек, сошли с галеры на берег и как бы растаяли во мраке и в ночной тиши.

Скоро в темноте послышались слабые крики и стоны: «О-о! Алла! О-о!»

И галера застонала и зазвенела оружием. Слышались глу­хие вскрики, удары, неясный говор, иногда отчаянный вопль и частые всплески воды — всплески падавших в море турок.

В этой поголовной сечи Самойло Кишка взял на свою долю Алкана-пашу, сказав предварительно казакам, чтоб не трогали одного Иляша-потурнака.

— Пускай он у нас, детки, за ярыгу войскового останется.

Когда старый гетман вошел в каюту Алкана-паши, этот последний сладко спал, раскинувшись на широком оттомане _{[Оттоманка — широкий мягкий диван с подушками, заменяю­щими спинку, и валиком по бокам]} и улыбаясь чарующим видениям. Кишка остановился в глу­боком раздумье. На обнаженной сабле, которую он занес над головою спящего и которая несколько дрожала, играл при­чудливый свет висячей лампы, тихо качавшейся вместе с плавным покачиванием галеры. Светом лампы искрились и мишурные с золотом и серебром украшения каюты.

Кишка глянул на всю эту роскошь, потом на свои лох­мотья, снова перенес взоры на золото и серебро, сверкавшие на украшениях.

— То наши слезы, — прошептал он, — это кровь наша... Помоги, боже!.. Пускай спит вечно...

Сабля сверкнула и врезалась в толстую белую шею спя­щего. Глаза паши открылись, страшно глянули в глаза гет­мана.

— Га! Узнал меня, башо!.. Так прощай же!

И сабля гетмана вторично еще глубже врезалась в белую шею. Голова паши отделилась от туловища и стукнулась глухо о пол каюты.

— Голова думала злое, а руки злое творили, — сказал раздумчиво гетман.

Сабля снова сверкнула — и правая рука паши отлетела прочь у самого плеча. Старый гетман, вздев на саблю мертвую голову и взяв отрубленную руку, с которых капала черная кровь, вышел на палубу. Его окружили казаки, уже покончившие с турками и переменявшие свои рубища на богатое платье янычар.

— Что, детки, порешили? — спросил гетман.

— Порешили, батьку, — был ответ.

— А это их матка, — пояснил гетман, высоко поднимая мертвую голову, — это его правая рука... Голова, голова! Злое еси думала, а еще злейшее твоя рука творила... пусть же вас земля не принимает!

И он бросил голову и руку в море.

Труп паши был вытащен за ноги и также брошен в воду. Это был последний глухой всплеск моря, — всплеск, кото­рым завершилось кровавое дело на галере.

Затем Кишка распорядился, чтобы половина казаков тот­час же села за весла и выгнала галеру в открытое море, подальше от Козлова, а другая занялась бы очисткою палу­бы от крови и приведением всего судна в надлежащий по­рядок.

— Сегодня, детки, у нас суббота, а завтра святое воскре­сенье, — сказал он, — так надо, чтоб было нам где на чистом помолиться, милосердного бога поблагодарить.

Утреннее солнце озарило галеру во всем ее блеске и кра­соте. По палубе ходили и сидели кучками казаки в богатых янычарских нарядах. Правда, кое-где на этих нарядах видне­лась черная запекшаяся кровь, зияла прореха от сабли или кинжала, обведенная кровавою каймою, темнели кровавые пятна то на куртках, то на шароварах; но зато лица казаков были праздничные, оживленные. А тут это утро, тихое, яр­кое, роскошное; это голубое небо над головами, это темно-бирюзовое море под ногами... А вдали за ними, как бы все более и более утопая в море, тянулась дымчатая полоса земли — край прекрасный, роскошный, но проклятый по воспоминаниям горькой неволи... Крым все более и более уходил из глаз.

Вдруг на палубе появился Иляш-потурнак. Увидев каза­ков и заметив что-то необыкновенное вокруг себя, он дрог­нул всем телом, глянул кругом на море, на небо, на дымча­тую полосу земли, уходившую из глаз, и в изнеможении, в отчаянии упал на колени. Седая голова его повисла на грудь, руки сложились как бы для молитвы...

— Что, ляше? — тихо сказал гетман, подходя к нему.

Потурнак припал головой к ногам Кишки и застонал.

— Не горюй, брате, — так же тихо и ласково проговорил гетман, — теперь будет с кем об вере христианской погово­рить.

Потурнак поднял свое бледное, искаженное лицо.

— Гетман! Батьку козацкий! — с силою отчаяния вос­кликнул он, всплеснув руками.

— Батьку! Не будь же ты таким со мною, каким я был с тобою... Пощади мою седи­ну!

— Безнадежный взор его блуждал по небу, по морю.

— О! Тяжкий мой грех, господи, тяжкий! — стонал он.

Но вдруг глаза его блеснули и приковались к чему-то далекому на синеве моря... Он весь превратился в зрение...

— Батьку! — воскликнул он громко, почти радостно.

— Бог тебе помог врага победить, да только не сумеешь ты в землю христианскую вернуться... Погляди на море!..

И он указал рукою по направлению, куда сам глядел напряженно. Старый гетман обернулся и посмотрел туда же. Все головы казаков обратились по указанному направлению.

— Видишь, батьку? — спросил Иляш.

— Вижу, — отвечал гетман.

— А знаешь, что они такое?

— Нет, не знаю... Может, галеры...

В далекой синеве, на поверхности моря, белели какие-то точки.

— То галеры турецкие, — сказал потурнак, — то двена­дцать галер бегут из города Царьграда, чтоб Алкана-пашу с его невестою поздравлять... А как ты им будешь ответ давать?

Старый гетман задумался. Если то, что говорил потур­нак, было правда, то только что спасшимся невольникам угрожала гибель неминучая: двенадцать галер — их уже теперь можна было различить — на всех парусах, надувае­мых ровным утренним ветерком, летели по направлению к казацкой, бывшей Алкана-паши, галере. Разве вступить в бой и погибнуть?.. Так жаль этих бедных невольников, молодых, у которых впереди еще много жизни, которых ждет родина, милые сердцу... И затем ли все было так счаст­ливо совершено, чтоб теперь, и именно теперь, погибнуть?.. Холод проник в душу старого гетмана.

— Сам вижу, что галеры, — тихо, в глубоком раздумье, сказал он.

Потурнак встал. Глаза его светились.

— Батьку! — сказал он, взяв гетмана за руку.

— Добре ты учини, половину казаков в оковы к опачинам посади, в невольницкое лохмотье наряди, а другую половину в до­рогое турецкое платье одень; турки и будут думать, что это Алкан-паша на своей галере по морю гуляет. А я уж знаю, как их от нашей галеры отогнать да в Царьград на­править.

Едва только половина казаков успела вновь превратиться в невольников и усесться на местах, с веслами в руках, как турецкие галеры были уже на расстоянии пушечного выстрела. Грянул выстрел, другой... Иляш-потурнак, схватив белый турецкий флаг — завивало — быстро взошел на чердак и стал махать этим завивалом _{[Завивало — чалма]}. Выстрелы тотчас же смолкли.

— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — закри­чал потурнак «раз-то по-грецьки», как говорит дума, — не стреляйте, ради аллаха, правоверные! Не будите моего господина, пресветлое солнце Трапезонта: он теперь спит, порядком погуляв в Козлове.

Турецкие галеры, услыхав это предостережение, повернули к Козлову и только издали выпалили из двенадцати пушек в честь Алкана-паши, на что казацкая галера отвеча­ла им семью выстрелами — «ясу воздавала».

— Спасибо тебе, брате Иляше, — сказал гетман, обнимая потурнака и провожая глазами удалявшиеся галеры, — те­перь я тебя буду за родного брата почитать.

На глазах потурнака выступила слеза, но он ничего не сказал; он чувствовал, что последней услугой казакам он ис­купил многое, но ужасное прошлое все еще стояло у него за спиною, и никакими молитвами он не мог замолить его ни перед богом, ни перед Украиной.