Новочеркасск: Книга третья

— Да, плохо ваше дело, — с невозмутимым видом прокомментировал Волохов, — не ко времени нам все это. А если спросить вас по душам, на полном откровении, вы жену свою очень любите?

— Кого, Липу? — расширил глаза Дронов с таким недоумением, словно его начальник был категорически против этой любви. — Липу? — повторил он. — Да разве ее можно не любить? Если бы вы ее хотя бы разочек увидели, Сергей Тимофеевич. Сколько слов, от меня ей уже сказанных, подушки наши слышали! Если бы не она, я бы так и остался на всю жизнь кузнецом, лихим кулачным бойцом окраины, вот и все. А Липа всю мою жизнь перевернула.

— Что же она сделала? — невозмутимо спросил собеседник.

— Она! — радостно воскликнул Дронов. — Она из медвежьей спячки меня вывела, учиться заставила, другими глазами взглянуть на окружающий мир. Разве этого мало?

— Да нет, не мало, — улыбнувшись, согласился Волохов и отвернул воротник плаща, который был поднят на всем протяжении их встречи.

— Вот видите! — вскричал Дронов. — Шутка ли сказать, оглядываюсь до сих пор назад и все не верю, что совершил такой прыжок. Люди меня теперь стали уважать. Даже Александр Сергеевич Якушев сейчас удивляется. Когда-то он меня считал непроходимым тупицей, а теперь всем в пример ставит.

Мелко закрапал дождь. Волохов снова поднял воротник плаща, коротко осведомился:

— А это еще кто такой?

— Александр Сергеевич! — с упреком воскликнул Дронов. — Да неужели вы не знаете Александра Сергеевича Якушева, потомка знаменитого донского казака Андрея Якушева, которого всем казакам в пример сам атаман Платов ставил, героя войны с Наполеоном? Того, что первым в Париж со своим конным отрядом ворвался?

— Да нет, что-то не слышал, — погасив улыбку, с деланным равнодушием произнес Сергей Тимофеевич. — Это у него, кажется, брат Павел был, которого белогвардейцы застрелили на Кавказской улице?

— Вот-вот, у него, — обрадовался Дронов. — Значит, и вы о нем знаете. А для меня Александр Сергеевич, как и для Зубкова, словно родной отец. Уважаю, не то слово. Обожаю я его. Всю жизнь буду обязан за то, что он меня, темного парня с окраины, образованным сделал. Но и Липочка в стороне от этого труднейшего процесса не стояла. Как она обо мне заботилась, пока я учился, каким вниманием окружала! А теперь? Все теперь пошло насмарку, товарищ Сергей Тимофеевич. Как же мне быть, скажите. У кого искать поддержки и помощи?

— У себя самого, — не пошевелившись, тихо промолвил Волохов.

— Как это понимать? — растерялся Дронов.

— А чего же тут понимать, — сказал Волохов и надолго умолк, погрузившись в одному ему известные раздумья.

Задумчивым взглядом он смотрел куда-то вперед, словно не замечая ничего окружающего: ни пустынного в этот час городского сада с намокшими от дождя скамейками, ни своего соседа, ни кургана, что был напротив, на который в мирные времена на переменках карабкались первоклашки и второклашки из бывшей петровской гимназии, чтобы спрыгнуть оттуда. Иван Мартынович тоже молчал, не решаясь его обеспокоить. Наконец Волохов вздохнул, отгоняя от себя какие-то бесконечно дорогие, но ненужные ему в этот момент воспоминания.

— Эх, Ваня, Ваня, — впервые таким потеплевшим голосом обратился он к своему подчиненному. — Я не думаю, чтобы в Новочеркасске немцы продержались долго. Большую силу набирает сейчас наша Красная Армия, но еще не вводит в действие. Ну, полгодика, от силы год — и Новочеркасск снова станет нашим.

— Я верю в это, — тихо согласился Дронов, — да только в личной жизни станет ли теперь легче. Чувствую, что размолвка у нас произошла серьезная и в глазах жены я вроде как негодяем, сознательно оставшимся в оккупации, теперь пребывать буду.

— Да нет, вы подождите, не перебивайте, — поморщился Волохов. — Если Липа вас по-настоящему любит, ни один черт вас не разлучит. А полгода эти или год будут жестким, но закономерным испытанием на верность. У меня-то судьба посложнее выдалась, Ваня. Судьба разведчика, поклявшегося не расставаться со своей профессией до той поры, пока на земле существуют враги революции. И будут у меня еще длительные маршруты…

— Неужели так и будете кочевать, Сергей Тимофеевич? — оторопело спросил Дронов, которому все больше и больше начинал нравиться этот лишь на первый взгляд хмурый и замкнутый человек. — А потом, под старость, уйдете на пенсию и будете в своем саду по утрам гиацинты какие-нибудь или гладиолусы поливать на клумбах?

— Откуда вы взяли чепуху такую? — сбрасывая с себя остатки суровости, засмеялся Волохов.

— А я фильм про разведчиков смотрел заграничный, так там знаменитый шпион, уйдя на пенсию, двухэтажный каменный особняк получает с садом и гаражом и каждый божий день выходит с лейкой из дома собственноручно клумбы поливать.

Волохов неожиданно расхохотался, и всякая суровость окончательно померкла на его лице.

— Ну и даете вы сегодня, Ваня. Нет, я должен вас разочаровать. Ничего этого не будет. Ни особняка, ни лейки, ни цветов. В лучшем случае, если доживу до пенсии: моторная лодка, удочки и ружья. Я человек все-таки с активным нравом. Однако мы отвлеклись от темы. Так вот, уезжал я в самые различные командировки с очень сложными заданиями, и как нам тяжко было прощаться всегда с моей Валерией, которая все знала. Зато как она встречала потом при возвращении!

Дронов заерзал на скамейке и сердито задышал:

— Вы хитрый, Сергей Тимофеевич. У вас все откровенно было. А я? Ухожу в подпольную группу действовать против оккупантов, между жизнью и смертью, можно считать, постоянно ходить придется, и ничего не могу ей сказать. А она вправе полагать, что я остался, потому что фронта испугался, и чуть ли не немцам готов сдаться на милость.

— Подождите, — как-то беззащитно улыбнулся Волохов. — Кажется, я действительно вам одной важной вещи не сказал. У вас жена человек надежный? Язык за зубами держать умеет?

— Еще бы, — угрюмо пробормотал Дронов.

Волохов устремил долгий пристальный взгляд на противоположную сторону аллеи. Там у застекленной оранжереи терпеливо мокли на дожде древние каменные бабы. Их тогда можно было встретить во многих местах Новочеркасска. Не пожелавшие умирать с Сарматской царевной в одну пору, они остались жить до наших времен и, скрестив руки на поясе, смотрели пустыми глазницами на людей двадцатого века, прислушиваясь к отдаленному шуму машин, танков и бронетранспортеров, грохотавших по старинному булыжнику мостовых, не понимая, совершенно не понимая, чем это люди так встревожены и озабочены в этот серый день с моросящим дождем.

— Какие мрачные создания ушедшего, — усмехнулся вдруг Волохов. — Из древности к нам пришли, а уходить не хотят.

Дронов недоуменно вскинул голову, не сразу поняв, о чем это ведет речь старый разведчик. Наконец, догадавшись, ухмыльнулся:

— Ах, вы про сарматок. Стоят сарматки, всех нас переживут, окаянные. А вы к чему это, Сергей Тимофеевич?

— А к тому, Ваня, что нельзя ни вам, ни любому другому разведчику или подпольщику на эту бесчувственную каменную бабу походить. Это очень плохо, что жена о вас так подумала, решила, что вы за ее юбку держитесь, что всем готовы пожертвовать в это лихолетье, чтобы свое маленькое личное счастье сберечь.

— Оно у меня не маленькое, а большое, — нагнув голову, упрямо пробормотал Дронов.

— Маленькое, — сердито повторил Волохов. — По сравнению с горем, расстрелами, пожарами, которыми вся земля наша сейчас советская охвачена, маленькое. Но кто вам запрещал, Дронов, если вы бесконечно доверяете жене и убеждены, что она будет молчать, как вот эти каменные бабы, рассказать ей о том, почему вы остаетесь и не уходите с отступающими частями? Вы что, дара речи лишились, что ли?

Дронов застыл от удивления:

— Но позвольте, Сергей Тимофеевич, вы же сами… Да и товарищ Бородин тоже…

— Что я сам? — с неожиданным раздражением в голосе оборвал его Волохов. — Запретил подготовить вам жену к тому, что вы остаетесь в Новочеркасске вовсе не для того, чтобы сотрудничать с гестапо? Так, что ли?