Дождаться утра

Но его не слушали. Дончака уже распрягали подбежавшие солдаты. Дедушка в сердцах бросил тряпку.

— Ну и берите, все берите! — Он швырнул на землю свой кнут. — Берите, супостаты…

Солдат толкнул его в спину прикладом винтовки, и дедушка, споткнувшись, пошел вслед за Дончаком на колхозный двор. Я перепуганно смотрел вслед, а потом побежал за ним. Дедушка подал знак идти домой. Я остановился и никак не мог решить, что же мне делать: идти домой или следовать за дедушкой?

Меня оставили, а дедушку уводили. Я же бил ногами того обозника! Постоял, постоял и пошел за дедом. Его ввели в правление колхоза, а я остался на улице ждать.

Колхозный двор и все вокруг него запрудили подводы. Лошади ржали, фыркали, гремели удилами, солдаты громко перекликались друг с другом — стоял гвалт большого табора или извозчичьего лагеря, и никак все это шумное скопление подвод, коней и крикливых людей в грязных серо-зеленых шинелях и френчах не было похоже на армию.

Деда увели, и меня вдруг обожгла мысль: а что, если его забрали совсем за другое? Меня же не тронули, хотя я виноват больше его. А что, если они узнали про другое? Надо бежать домой, но страх вдруг словно приморозил меня к забору, из-за которого я смотрел на колхозный двор. Это был не тот знакомый мне страх, который спрессовывал и вдавливал тело в землю, когда вокруг рвались бомбы или снаряды. Это был совсем другой страх. Он сразу окатил и накрыл, будто меня опустили в холодную воду. Если немцы узнали про Парасочкин хутор, то не только тем, кто туда ходил, но и всему селу крышка. Там, в развалинах домов, в старых, полуобрушенных погребах, скрываются бежавшие из лагеря наши военнопленные. Под мою смертную клятву Васька рассказал, что там у них вроде бы как пересыльный пункт. Красноармейцам достают гражданскую одежду, лечат раненых. (Вот почему дедушка сразу забрал весь наш санитарный припас!) И помогают перейти линию фронта — к своим.

Васька, конечно, не рассказывал этих подробностей, ничего не говорил и про Юру, но не нужно было большого ума, чтобы догадаться, откуда Юра и почему он здесь, на свободе, организует все: и одежду, и питание, и медикаменты. Ходят слухи, что где-то в районах Карповской, Городища, Бузиновки, в степи, огороженные колючей проволокой, есть лагеря военнопленных. Это все в 15–20 километрах от нас. Оттуда, наверное, они и бегут сюда. Под эту же смертную клятву Васька сказал, что Юра совсем не Юра.

— Он оттуда, — шепнул мне в самое ухо Васька и глазами указал куда-то за горизонт, в сторону Бекетовки. — Его зовут Гришей. Гриша Завгороднев. Но об этом знают только двое — кривой Прибытков и дед твой.

— И ты третий, — сорвалось у меня с языка.

Но Васька так полыхнул на меня глазищами, что я прикусил язык. Больше он не сказал ни слова и уже никогда не заводил разговор об этом. Только однажды спросил про бинты, будто бы невзначай.

— А еще у вас там пакетов не осталось? Пошарь у матери. А?

— Нет, ни одного больше. Надо искать разбитую санитарную машину или подводу…

Но мои последние слова Васька словно и не слышал. И вот теперь я думал, что все открылось.

Ехали через Парасочкин хутор и увидели? Да там никогда ничего не увидишь — развалины, кручи размытого дождем самана, и все. Может, кто донес или какой бежавший военнопленный попался?

Меня окатывали одна догадка за другой, но страх за всех нас, за дедушку, маму, Сережку, Вадика, маленькую Люсю, сковывал меня. Надо бежать к ним, но как оставить дедушку?

На порожках дома появились два немца, и я совсем оробел. Значит, тут и они … Следом на крыльцо вышел щуплый мужичонка в полушубке с оторванными рукавами и воротником. Лицо почти сплошь заросло сивой щетиной, глаз один закрыт. Он, как фонариком, обвел зрячим глазом двор, заглянул за забор и, увидев меня, поманил рукой. Я сделал шаг назад и изготовился бежать.

— Погоди, — легко и совсем не по-стариковски сбежал он со ступенек, и я догадался, что это и есть тот кривой колхозный счетовод Прибытков, которого дедушка зовет «Митька».

— Ты внук Лазаря Ивановича? — И, не дожидаясь моего ответа, торопливо продолжил — Мигом домой, пусть прячут зерно. И соседям скажите.

— А с дедушкой что? Где дедушка? — захныкал я.

— Ничего. — И он попытался улыбнуться своим единственным глазом. — Сидит там и ругается. Ну! — прикрикнул он. — Мигом домой!

Я сорвался с места. Раз Прибытков так говорит про дедушку, значит, немцы ничего про Парасочкин хутор не знают. Летел как на крыльях, даже забыл про боль в ноге.

Дома переполох. Нашим уже сказали, что дедушку и меня забрали, и тетя Надя, взяв маленькую Люсю на руки, шла выручать нас. Увидев меня, все обрадовались, но тут же затараторили:

— А дедушка? Где он?

— Он там ругается… Прибытков сказал.

— Чего ж его держат?

— Надо зерно прятать, — шепнул я маме.

— Да какое, к дьяволу, зерно, — покраснела она, — говори толком, что с вами случилось?

— Прибытков говорит: сейчас придут забирать все.

— Уже забрали, — нетерпеливо отозвалась тетя Надя. — А больше у дедушки и брать нечего.

— А наши продукты, их тоже надо… — не сдавался я.

— И наших продуктов нет, — тряхнула за рукав меня мама. — Ты говори, что там приключилось, чего вы туда попали?

А что и говорить, я не знал. Рассказывать про приключение с тем немцем-обозником — только пугать их. Про Парасочкин хутор вообще никто ничего знать не должен.

— Говорят, что мы коня украли…

— Как украли? У кого?

— Не знаю, — пожал я плечами (ко мне уже прилипла Васькина привычка).

— Один офицер там кричал…

— Они уже забрали и этих коней, — вздохнула мама и кивнула на конюшню. — Ну зачем он с ними связался? Говорили ему, так он же такой завзятый лошадник, такой завзятый, что и слушать ничего не хочет…

Мы постояли, постояли, и все пошли в кухню.

Прибыткова все в селе называли по фамилии или «старшим», но никто не звал его старостой, по той должности, которую ему официально дали немцы. Насколько я понял за эти несколько дней жизни в Гавриловке, здесь пока не происходило никаких чрезвычайных событий, требовавших вмешательства Прибыткова. Люди в селе жили сами по себе, а колхозный счетовод, вдруг вставший во главе разоренного хозяйства и всех оставшихся здесь колхозников, видимо, понимал свою миссию «старосты» как исполнение обязанностей колхозного счетовода, на которого временно свалились заботы обо всем хозяйстве.

Он приходил в контору, что-то писал на своих больших листах-ведомостях, щелкал на счетах. Он исправно делал свою конторскую работу, а до другого ему якобы не было дела.

Может, все было и не совсем так, но я другого объяснения поведению «кривого Митьки» тогда не находил.

Мне нужно сейчас же связаться с Васькой и Юрой и разузнать все, что здесь произошло в наше отсутствие. Поспешно придумывал, что мне сказать матери и тете Наде, чтобы сейчас же уйти из дома. Они уже вцепились в меня и ни за какие ковриги не отпустят. А чего, я прямо так и скажу, пойду к ребятам, чтобы договориться, как выручать дедушку. Э-э, не годится, сразу перепугаются и еще и дверь запрут на засов.

Чего я мудрю? Мне же Прибытков сказал: надо предупредить соседей, чтобы прятали зерно. Первым побегу к Васькиному двору. Поймут же!

Но меня не поняли.

— Соседи все знают, — сказала мама. — По всему селу же они шарили.

— Но мне все равно надо. Мне надо передать Юре, что дедушка там, у них. — Я бесстрашно посмотрел на маму и соврал: — Велел сходить Прибытков.

Мама и тетя Надя переглянулись. Они знали, что у Юры и дедушки какие-то общие опасные дела, а тут еще и Прибытков просил, и они решали, как же поступить.

— Тогда я пойду с тобой, — сказала тетя Надя. — Пойду к тетке Домне, а ты к своему Ваське.

Мне нужно было соглашаться.

Васькина мать, грузная женщина лет сорока, испуганно встретила нас во дворе.

— Вы чего шляетесь по селу?

Но тетя Надя ничего не ответила, только взяла ее под руку и пошла с ней в дом. Через несколько минут оттуда вышел Васька. Мы шмыгнули за стену саманного сарая, в затишек. Но пронизывающий ветер прохватывал и здесь. Васька ежился, подтягивал то к одному, то к другому уху короткий воротник своего детского пальтишка, из которого он давно вырос, втягивал в плечи свою лобастую голову. Но голова никак не умещалась в воротнике, потому что Васькины широкие плечи сковывало это кургузое пальтишко.