Спитамен

— Кто вы? — сердито переспросил начальник стражи. — Или рты курительным табаком забили?

— Я Артаксеркс, великий царь всей Азии! — бросил в сердцах Бесс.

Последовала пауза. Начальник стражи растерялся, видать. В бойницу едва просачивался сероватый утренний свет, и трудно было определить по его лицу, узнал он Бесса или нет, и откроет ли ворота.

— Я знавал в лицо великого царя Дариявуша… — начал было начальник стражи.

Но Бесс, налившись кровью, заорал:

— Может, тебе показать вынутую из Дариявуша душу?!

— Да не гневайтесь вы понапрасну, — ответствовал начальник стражи. — В Наутаке, слава Всевышнему, правит Его светлость Сисимифр. Я сию минуту пошлю к нему человека, пусть он и решает, — бородатое лицо исчезло в бойнице, гулко простучали по деревянным ступеням шаги и стихли.

Бесс потупил голову, мысленно проклиная смешное и жалкое положение, в котором он оказался. Такое неуважение к царю в стране! «И Спитамен явно потворствует этому. Кажется, я с ним намучаюсь, если сразу не удастся поставить его на место!..»

— Эй, Спитамен! Почему ты словно в рот воды набрал? Ты же с ним одного роду — племени! — сказал Бесс, не скрывая гнева. — Или они тебя ни в грош не ставят?..

— Да, Ваше величество, наутакийцы всегда отличались непочтительностью и дурным воспитанием, — засмеялся Спитамен.

— И по отношению к тебе тоже? — сверкнул глазами Бесс.

— Преимущественно к тем, кто показывает врагам спину, — ответил Спитамен, по лицу которого пробежала тень. — А я сейчас мало чем отличаюсь от бактрийцев, оставивших на произвол судьбы свою родину.

Бесс закашлялся, поперхнувшись, и несколько мгновений сверлил взглядом высокомерного согдийца. Вместо того, чтобы поддержать в столь тяжкое время словом и делом, он имеет наглость не отводить глаз, когда Артаксеркс устремляет на него царственный взор, да еще произносит вслух то, что у многих, наверное, вертится на языке, прекрасно понимая, что каждое его слово все равно что удар булавой по голове. Всего несколько дней назад за такое непочтение он мог любого отдать в руки палача и мигом отделить голову от туловища. Стократно жаль, что у Артаксеркса нынче нет такой власти, впрочем, нет и решимости. Даже, пожалуй, нельзя сказать, что его собственная жизнь вне опасности…

В бойнице вновь возникла голова начальника стражи, и раздался его торжественный голос:

— Правитель наш Его светлость уже поспешают сюда!

Вороной конь Спитамена поднялся на дыбы, перебирая передними ногами.

— Эй, дружище, глянь-ка в мою сторону! — крикнул Спитамен. — Может, признаешь?

Бесс, задрав массивную голову, не спускал глаз с начальника стражи, ожидая, какое впечатление произвели на него слова согдийского военачальника. Но тот и не пошевельнулся, будто не слышал. И словно бальзам пролился на сердце Бесса, он подумал: «Этот тип не только со мной непочтителен, но и со своим знаменитым соплеменником… Что ж, он выполняет свои обязанности. Если бы каждый воин служил так верно, не было бы в войске изменников…»

— Что же ты молчишь, негодный? Или не узнал меня? — вновь зарокотал зычный голос Спитамена. — Я Спитамен! Окраины наших земель соприкасаются, и границы между ними пролегают на северо-востоке. Я — пенджикентец, твой сосед!..

— Напрасно ты думаешь, что я тебя не узнал. Я сразу узнал и тебя, и твоего коня…

— Почему же тогда пренебрег законом гостеприимства?

— Твои люди бесчестны!..

— Как у тебя язык поворачивается говорить подобное?

— Минувшей весной они угнали сотню моих овец. Может, присовокупили их к твоим отарам, а… что ты их так защищаешь?

Спитамен смешался, не находя слов, лицо его залила краска. Заметив это, Зурташ поддал коня пятками и вплотную подъехал к воротам. Он с силой огрел их тяжелой булавой, и еще не стих раздавшийся гул, как заорал на начальника стражи:

— Ты караулишь ворота строже, чем собственный рот! Точно лягушка, расквакался! Ну-ка, отворяй ворота, пока я не разнес их в щепки! — И опять огрел булавой обитый медью створ, гремящий гулко, как тяжелый барабан.

— Попробуй-ка еще разок, если кожа твоя прочнее этих ворот, — крикнул начальник стражи, и из бойницы высунулся наконечник стрелы, положенный на тетиву. — Если стрела эта отлетит от твоего брюха, как булава от ворот, то, клянусь честью, придется мне спуститься вниз и отпереть замок!..

Стоящие на стене наутакийцы захохотали. Не сдержал смеха и кое-кто из столпившихся перед воротами всадников. Даже Бесс скривил в ухмылке толстые губы.

Со стены донеслись голоса: «Правитель!.. Правитель пожаловал!» Бородатая физиономия в бойнице неожиданно исчезла. Из-за ворот донесся властный голос правителя Наутаки, распекающего начальника стражи. В хитрости этому человеку было не отказать. Пытаясь загладить собственную вину, он орал: «Как ты смел, болван, заставить ожидать столь уважаемых людей?! Отворяй скорее ворота! Вот прикажу всыпать тебе сотню плетей!..»

Огромные тяжелые створы качнулись, заскрипели и медленно отворились.

Сисимифр спешился, передал коня начальнику стражи и вышел навстречу прибывшим. Приложил руки к груди, склонил голову, приветствуя и выражая почтение Артаксерксу и всему его воинству.

— Добро пожаловать, великий царь! Да не явится беда туда, куда ступила ваша нога!..

Оказав приехавшим положенные по традиции знаки внимания, Сисимифр вновь вскочил в седло и поехал рядом с Бессом, пропустив его вперед на полкорпуса коня. Он решил лично сопроводить его во дворец.

В тот день были забиты десятки быков, заколото множество овец, и кровью их, согласно традиции, залита дорога, по которой вступило в город войско — словно для того, чтобы Всевышний воочию увидел принесенные ему жертвы во искупление грехов.

В Наутаке торжества в честь прибытия великого царя Азии длились три дня. Артаксерксу были оказаны почести, достойные его высокого сана, и он, опьяненный не столько вином, сколько сладкой лестью, на время позабыл, какие трудные времена настали, и поистине чувствовал себя царем царей. «Оказывается, среди высшей прослойки согдийской знати имеются и такие славные мужи, как Сисимифр!» — подумал он с удовлетворением и, сделав знак пальцем, велел правителю Наутаки наклониться к нему, протянул, проливая вино, кубок, чтобы чокнуться, и, когда вино было выпито, утер руками губы и сказал, сдерживая икоту:

— Когда в моей империи воцарится мир, наша царственная рука щедро вознаградит тебя!..

Польщенный таким обещанием правитель при каждом удобном случае предлагал все новые тосты и подбирал самые высокопарные слова, дабы возвеличить Артаксеркса.

Захмелевший Бесс тоже старался оказывать ему внимание, восхвалял как одного из лучших своих верноподданных. В конце концов, когда от дифирамбов в свой адрес у Бесса закружилась голова, он принялся хвалить самого себя, говорить о собственных заслугах перед империей, сетуя, что они еще не оценены по достоинству, и одновременно припоминать, загибая пальцы, недостатки предшественника и родственника Дариявуша.

Спитамен сидел поблизости. Его кровь тоже была изрядно разбавлена вином. Чем больше он вслушивался в пустопорожнюю болтовню Бесса, тем сильнее вскипало в нем раздражение. Он не терпел хвастовства даже тогда, когда его собственные дети, перебивая один другого, рассказывали ему что-либо, явно рассчитывая на похвалу, и сухо им выговаривал: «То, что ты упал с коня и не обронил слезу — это хорошо; то, что ты попал стрелой в яблоко — это тоже хорошо; и за то, что ты научился набрасывать аркан на мчащуюся мимо лошадь, честь тебе и хвала. Но каждый из вас будет достоин называть себя мужчиной только тогда, когда все это для него будет обычным делом».

Наконец, не выдержав, Спитамен громко сказал:

— Бахвальство никогда никого не красило, тем более коронованных особ. Ваш родич, спору нет, не был лишен некоторых недостатков. Но у него их было не так уж много хотя бы потому, что он не имел обыкновения превозносить самого себя.

Бесс уставился на него, набычась и выпучив покрасневшие глаза. Несколько мгновений они сверлили друг друга взглядом. Затем Спитамен усмехнулся и, прижав руку к груди, отвесил поклон: