Царица Прасковья

«Господин вице-губернатор! (Ржевский), — писал Петр, — по нашему указу, послан в Нижний Василий Алексеич, сын Юшкова, с ундер-офицером от гвардии Никитою Ржевским. И когда оный ундер-офицер с ним в Нижний приедет, тогда Юшкова от него примите и до указу нашего велите ему жить в Нижнем, не выезжая никуда».

Кабинет-секретарь Макаров сам выправил арестанта, причем дал унтер-офицеру инструкцию, в которой, вопреки обыкновению, не было ни малейшего напамятования о строгом обращении с арестантом; приказано было только взять у вице-губернатора расписку в получении Юшкова, паки возвратиться к Москве и явиться на генеральный двор. Из этого можно видеть, что если связи, сила и значение царственной старушки не могли спасти дорогого Юшкова, то все-таки наказание, его постигшее, ради ее влияния, было весьма смягчено: Юшкова поддерживала и укрепляла благодетельная рука немощной телом, но бодрой духом Прасковьи. С Василием Алексеичем отняли у ней и исполнительных пажей: два брата Воейковы, по высочайшему повелению, были записаны в гвардию солдатами [165].

Несколько дней спустя государь с государыней отправились в Петербург, а две недели спустя (15 марта 1723 г.) потянулась за ними из первопрестольной столицы партия «самонужнейших колодников», под охраной конвоя. В числе их отправлен был и Василий Деревнин.

«Дело о его битии и жжении, — писал Казаринов, заправлявший делами московско-тайной канцелярии к А. И. Ушакову, петербургскому инквизитору, — дело Деревнина решено на генеральном дворе, но по письму (цифирному) следования еще не бьло. Сообщается оно при подлинном деле и запечатано в особом пакете, а на нем надпись А. В. Макарова: «Письмо, которое подал И. И. Бутурлин». И то подлинное дело и письмо, по приказу кабинет-секретаря, препровождается к вам» [166].

Дело «по письму» тянулось крайне медленно, либо оно никого не интересовало, либо — и последнее вернее — щекотливость содержания письма относительно царицы заставляла судей показывать к нему как можно меньше внимания. Только два месяца спустя (14 мая) Ушаков известил Казаринова о получении колодника и его дела, и затем Тайная канцелярия в лице Андрея Ивановича немедленно постановила: препроводить деревнинское дело о причинном письме в канцелярию вышнего суда, понеже там начало сего дела и следование было, «да и нельзя того, — добавлял политичный Андрей Иванович, — чтоб многие канцелярские служителя — о важностях (сего дела) сведомы были».

Таким образом, Ушаков с Толстым спустили Деревнина с причинным письмом царицы в ведение вышнего суда. Но и от него скорого и прямого решения ожидать было нечего, так как члены суда большею частью были либо близкие приятели и знакомые царицы, либо даже свойственники; здесь заседали: граф Андрей Матвеев, Иван Дмитриев Мамонов, Семен Блеклый, Александр Бредихин, Иван Бахметев, секретарем был — Петр Ижорский.

Вот почему они не сразу согласились даже принять Деревнина, не вдруг решились взять на себя следование и суд по цифирному посланию; так что только после двухнедельной переписки с Тайной канцелярией вышний суд дал свое согласие (27 мая), чтобы дело Деревнина к нам прислать, но не иначе как с подьячим, у которого то дело было, понеже «к тому важному делу от других дел подьячего определять не надлежит».

Опять пошла переписка: подьячий тот в Москве, итак, на чей кошт его выписать? Это затруднение дало вышнему суду предлог сдать дело (18 июня) в кабинет. Но там кабинет-секретарь его не принял, но приказал войти экстрактом для докладу его величества. И вот в течение целого месяца пишутся два экстракта. Только 19 июля явился с ними в кабинет секретарь Тайной канцелярии Топильский, который и представил тут же запечатанное в пакете цифирное послание — с достойным решпектом [167].

В кабинете дело засело. Надо думать, что обязательный Алексей Васильевич Макаров, которому так наивно писала царица, «что будет ему платить», не спешил входить к государю с всеподданнейшим докладом. Резолюции не было, а стряпчий продолжал томиться в каземате. Так при дворе сурового и, по-видимому, столь ревнивого к правде монарха находили себе убежище взяточничество и лицеприятие; связи и протекция и здесь оказывали свое влияние; вся разница с последующими царствованиями состояла только в том, что при Петре это делалось несравненно скрытнее, «опасливее».

Что же это было за письмо, от которого так скоро отшатывались следователи и судьи, к которому так старательно не допускали канцелярских служителей, наконец, для сбережения которого даже Тайная канцелярия не находила у себя тайного места, чтоб чины ее «важности сего письма сведомы не были»?

Что в этом письме не было ничего государственного «противнаго» в смысле политической тайны, в этом нечего и сомневаться; в противном случае судьба Юшкова была бы решена иначе, не избегла бы суда и осуждения сама Прасковья; но куда делось таинственное послание после долгих странствий из Тайной в Кабинет, из Кабинета в Тайную, оттуда в вышний суд, из суда в Кабинет, из Кабинета опять в Тайную — неизвестно; только ни при делах последней, ни в бумагах кабинетских — письма этого не сохранилось. Между тем уцелела следующая пояснительная записка руки Прасковьи — записка азбуки:

Явно, что это та цифирная азбука, по которой написано было таинственное послание. Тут же сделан и перевод — к сожалению, только первой фразы: «Радость мой свет…»

Для кого и для чего приготовлена была эта записка? Весьма вероятно, что Петр, еще в бытность свою в Астрахани, получив из Тайной канцелярии письмо, доставленное Деревниным, потребовал от невестки ключа к цифири, и приведенная записка есть черновая подлинника.

Таинственное письмо старушки-царицы, без сомнения, касалось либо ее сердечных, интимных отношений к своему главноуправляющему Юшкову, либо трактовало о семейных, секретных делах, трактовало притом не совсем скромно? Все это предположения и догадки, которые могут подтвердиться или опровергнуться открытием интимной цидулки.

X. Смерть

Мы оставили царицу в родном Измайлове. Государь распорядился о даче подвод невестке и ее дочерям от города до города; хворая старушка поднялась в путь в начале 1723 г. Собственные тяжкие недуги, болезнь младшей дочери, наконец, скверные дороги мешали ей ехать скоро, и, дотащившись до Новгорода, старушка решилась отдохнуть и оправиться.

С дороги она несколько раз посылала грамотки к «государыне своей милостивой, дорогой невестушке и матушке, императрице Екатерине Алексеевне», которой непрестанно желала «здравия свету моему, купно с государем, нашим общим дорогим батюшком, императором великим, Петром Алексеевичем и с дорогими вашего величества детками, с государынями цесаревнами на множество лет!»

Несмотря на эти длинные пожелания, письма Прасковьи «к светам-благодетелям» были как-то суше, холоднее: может быть, ссылка бесценного Юшкова потрясла старушку и она только по нужде относилась к невестке.

А нужда настояла немалая. Дочка ее, Прасковья, «весьма расхворалась…» «Пожалуй, государыня моя невестушка и матушка, — диктовала старушка секретарю 4 апреля 1723 г., — прикажи уведомить нас о общем здравии в. и. в., — чего от сердца слышать желаем; при сем вашему величеству доношу: дочь моя, царевна Прасковья, гораздо больна, и я прошу у вашего величества — пожалуй, государыня моя невестушка и матушка, прикажи прислать к нам доктора или лекаря с лекарством; а признаваем в ней болезнь лихорадку с горячкою…»

«Благодарствую, государыня моя милостивая невестушка, за милостивейшее вашего величества писание…» [168]

Вспомнила старушка, что скоро день рожденья императрицы, и спешит исполнить формальность: «5-го апреля 1723 г. Новгород… Поздравляем вам государыне, дражайшим днем рождения вашего величества и желаем от сердца нашего, дабы Всевышний благословил впредь вашему величеству достигнуть много таких дней во всякой радости и благополучии, и за сим здравие ваше предаю Всемогущему в сохранение и остаюсь невестка ваша — Прасковья».