Дом духов

Однажды Клара закрыла дверь своей комнаты на задвижку и отказалась принимать меня в своей постели — за исключением тех случаев, когда я настаивал так, что отказ означал бы полный разрыв. Сперва я подумал, что у нее — недомогания, какие бывают у женщин каждый месяц, или у нее начался климакс, но это затянулось на несколько недель, и я решил поговорить с ней. Она спокойно объяснила, что наши супружеские отношения сошли на нет и теперь нет необходимости в плотских утехах. Естественно, она пришла к заключению, что если нам не о чем говорить, то и делить постель ни к чему, и страшно удивлялась, что я, скажем, весь день злился на нее, а ночью пожелал ее ласк. Я пытался объяснить ей, что в этом смысле мужчина и женщина несколько отличаются друг от друга и что, несмотря на все свои дурные привычки, я ее обожаю, но все было бесполезно. Вопреки несчастному случаю и тому, что Клара была гораздо моложе, я в это время чувствовал себя здоровее и сильнее, чем она. С годами я похудел. Не было ни грамма лишнего жира, и я обладал той же выносливостью и силой, что и в молодости. Я мог провести весь день в седле, спать где угодно, есть что угодно, не вспоминая ни о печени, ни о мочевом пузыре, ни о других органах, о боли в которых непрерывно говорят люди. Правда, кости у меня ныли. В холодные вечера или сырыми ночами боль в костях, переломанных во время землетрясения, была столь велика, что я кусал подушку, чтобы не слышали моих стонов. Когда я уже больше не мог терпеть, я пропускал глоток-другой водки или принимал две таблетки аспирина, но это не помогало. Странно, что с возрастом я стал более разборчив в женщинах, но воспламенялся почти так же легко, как в молодости. Мне нравилось смотреть на женщин, да и сейчас нравится. Это эстетическое удовольствие, почти духовное. Но только Клара пробуждала во мне вполне определенное и внезапное желание, потому что за нашу долгую жизнь мы полностью постигли друг друга и кончиками пальцев каждый помнил точную географию другого. Она знала самые чувствительные точки моего тела, умела сказать мне то, что мне хотелось услышать. В возрасте, когда большинству мужчин надоедают жены и они, чтобы что-то вспыхнуло в них, нуждаются в других женщинах, я убежден, что всегда радовался близости только с Кларой так же, как в медовый месяц, и был так же неутомим. У меня не возникало искушения искать других.

В сумерки я начинал осаду. По вечерам она садилась писать, я притворялся, будто с наслаждением курю трубку, а в действительности подсматривал за нею краем глаза. Едва я осознавал, что она собирается уйти — вот она чистит перья и закрывает тетради, — я поднимался. Прихрамывая, я шел в ванную, прихорашивался, надевал махровый, прямо-таки епископский, халат, который я купил, чтобы соблазнить ее, — но она, казалось, даже ни разу не взглянула на него, — прикладывал ухо к двери и ждал. Когда слышал, что она идет по коридору, выходил на штурм. Я испробовал все, начиная с восхвалений и подарков и кончая угрозой вытолкать ее за дверь или переломать кости палкой, но ни то, ни другое не помогало: нас разделяла пропасть. Полагаю, мне своими настойчивыми требованиями ночью бесполезно было пытаться заставить ее забыть мое дурное настроение, угнетавшее ее днем. Клара избегала меня с тем своим всегдашним рассеянным видом, который я в конце концов люто возненавидел. Не могу понять, что меня так притягивало в ней. Это была женщина в возрасте, ступала она тяжело и утратила уже веселое настроение, делавшее ее столь привлекательной в молодости. Она никогда не обольщала меня и не была со мной особенно нежной. Уверен, что она не любила меня. Глупо и смешно было добиваться ее так, как я это делал, — это и меня самого повергало в отчаяние. Но я не мог противиться своему желанию. Ее неторопливые жесты, запах ее чисто выстиранного белья, изящный затылок, увенчанный непослушными кудрями, — все мне нравилось в ней. Ее хрупкость вызывала во мне невыносимую нежность. Мне хотелось защитить ее, обнять, сделать так, чтобы она смеялась как в былые времена, снова спать с ней рядом, чувствуя ее голову на своем плече, ноги под моими ногами, обнимая ее всю, такую уязвимую и прекрасную, такую маленькую и теплую, чувствуя ее руку на своей груди. Иногда я притворялся равнодушным к ней, но через несколько дней отказывался от притворства, потому что, когда я не замечал ее, она казалась гораздо более спокойной и счастливой. Я просверлил дырку в стене ванной комнаты, чтобы видеть ее обнаженной, но это повергло меня, в такое смятение, что я предпочел заделать дыру известкой. Чтобы хоть как-то задеть ее, я однажды сказал, что иду в «Фаролито Рохо», тогда последовал единственный комментарий, что это лучше, чем насиловать крестьянок; это меня страшно удивило, ведь я даже не предполагал, что она знает об этом. Как бы в отместку, я — только для того, чтобы досадить ей, — решил снова брать крестьянских женщин силой. Но убедился, что время и землетрясение нанесли мне вред, я уже не мог, обхватив талию крепкой девушки, поднять ее на круп своей лошади, а уж тем более сорвать с нее платье, повалить и лишить невинности. Я уже был в том возрасте, когда в любви не лишни помощь и нежность. Я стал старым, черт побери.

Он был единственным, кто заметил, что уменьшается. Ему не стали велики костюмы, а были только длинны рукава и штанины. Он попросил Бланку лодшить их на машинке, сказал, что похудел, но в действительности беспокоился, не срастил ли его кости старый Педро Гарсиа как-нибудь наоборот, и поэтому он словно стал укорачиваться. Об этом он никому не сказал, как никогда из гордости не говорил и о своих болях.

В те дни готовились к президентским выборам. Во время ужина в поселке, на котором присутствовали консерваторы, Эстебан Труэба познакомился с графом Жаном де Сатини. Тот носил шевровые ботинки и пиджаки из грубой шерсти, не потел, как остальные смертные, и душился английским одеколоном, всегда был загорелым — в полдень, на ярком солнце, он постоянно играл в крокет — и говорил, растягивая последние слоги и съедая букву «р». Из всех мужчин, кого знал Эстебан, только он покрывал ногти лаком и подводил глаза синим. У него были визитные карточки с фамильным гербом, он соблюдал все общепринятые и изобретенные им самим правила поведения: артишоки он ел щипчиками, что вызывало всеобщее замешательство. Мужчины сперва посмеивались за его спиной, но вскоре стали подражать его элегантности, его шевровым ботинкам, его равнодушию и ухоженному виду. Графский титул он ставил на совершенно другой, гораздо более высокий уровень, поднимаясь над прочими эмигрантами, которые прибыли из Центральной Европы, спасаясь от чумы прошлого века; из Испании, убегая от войны; со Среднего Востока, где торговля продуктами и всякими безделушками уже не приносила дохода туркам и армянам из Азии. Графу де Сатини не нужно было зарабатывать на жизнь, и он постарался довести это до всеобщего сведения. Дело, связанное с шиншиллами, было для него только времяпрепровождением.

Эстебан Труэба видел шиншилл — они нередко хозяйничали на его землях. Он отстреливал их, чтобы они не пожирали посевы, но ему и в голову не приходило, что эти ничтожные грызуны могли бы превратиться в шубы для сеньор. Жан де Сатини искал компаньона, который вложил бы капитал, обеспечил работу, создал бы питомник и не испугался риска, а прибыль поделил бы пополам. Эстебан Труэба не был авантюристом, но французский граф легко располагал к себе и обладал умением пленять людей; Труэба провел много ночей без сна, размышляя над предложением о шиншиллах и производя подсчеты. Между тем месье де Сатини проводил время в Лас Трес Мариас в качестве почетного гостя. Играл в свой крокет при ярком солнце, пил непомерное количество сока дынь без сахара и кружил вокруг керамических фигурок Бланки. Он даже предложил девушке экспортировать их в другие места, и он знал, где есть надежный рынок для поделок индейцев. Бланка попыталась объяснить, что ничего общего у нее, как и у ее поделок, с индейцами нет, но языковой барьер помешал ему понять девушку. Граф оказался для семьи Труэба приобретением, имевшим немаловажные последствия, ибо с того момента, как он поселился в имении, на них дождем посыпались приглашения в соседние владения, на собрания, где присутствовали власти поселка, и на всякого рода культурные и общественные мероприятия. Всем хотелось побыть рядом с французом в надежде перенять что-то от его изысканных манер; молоденькие девушки в его присутствии вздыхали, а матери жаждали видеть его своим зятем и оспаривали честь приглашать его. Мужчины завидовали судьбе Эстебана Труэбы, он стал компаньоном в деле по продаже шиншилл. Единственным человеком, который не был очарован французом и ничуть не поражался ни тому, что он чистит апельсин, не дотрагиваясь до него пальцами, а только ножом, вырезая кожуру в форме цветка, ни тому, что тот цитирует французских поэтов и философов на своем родном языке, была Клара. Всякий раз, когда Клара видела его, она спрашивала, как его зовут, и приходила в замешательство, встречая его в своем доме идущим в шелковом халате в ванную. Бланка, напротив, считала его забавным и благодарила случай, предоставивший ей возможность блеснуть лучшими нарядами, тщательно причесаться и поставить на стол английский сервиз и серебряные канделябры.